Часть 1. Глава 17. Утро.

Ксюша почти бежит по тропе, так что Илья за ней еле поспевает. Места знакомые, скоро нависающий справа гребень кончится, пойдет пологая дорога вверх, к следующему, по руслу пересыхающего ручья. Полручья где-то глубоко в грунтах, только иногда бурно разливается в ложбинах, полручья в мае-июне прямо по тропе, знай прыгай по скользким камням, а кое-где шлёпай по глине или, если хочется, лезь-обходи глубоко в чащу по чавкающей листве, одна радость, что клещей в этих местах практически нет.

Они идут без малейшей передышки уже около полутора часов. Ксюша - словно за ней кто гонится - торопится, падает, поднимается... Скоро покажется гребень, а тропа оставит ручей и пойдет взагиб, чтобы потом, слившись с боковой дорогой, привести к подъёму. Ксюша тяжело дышит, но не сдаётся.

"Знаешь, ты не прав. Я всё-таки не говорила укради и владей. Запри и увези - это другое. Может, я была не права, но не так, как вышло у тебя. Поддержать или тащить на себе - есть разница. Ты говоришь, что ты со мной, а разве ты со мной, если я в твоих глазах - провинившееся существо, вылепленное хрюкающим Андреем? Я свободна и падать, и подниматься, и то и другое - моё, я этого не отдам. И Андрея не отдам. Я не продаюсь в розницу, понимаешь?"

"Ксюша, родная Ксюша, но ведь я тоже не продаюсь в розницу. Я не осуждатель, но если ты сядешь на стол или начнёшь надувать жвачные пузыри, я не могу не назвать это некультурным. И если ты начнёшь травить анекдоты, я назову это недостойным, и если ты начнёшь выделываться передо мной или лгать - я назову это безобразным и выставлю тебя за порог. Я называю вещи своими именами и буду, потому что на лжи невозможно никакое построение".

Перед самым подъёмом фонарик приказывает долго жить. Узкий серп молодого месяца прячется за хребтом, и они лезут почти наощупь, а сбоку, сверху, снизу всё кто-то шуршит, шныряет, шелестит, а иногда пищит или скрежещет.

Вот и первая площадка. Голый камень, палатку здесь вряд ли установишь, впрочем, они всё равно в этот раз с одним тентом. Ксюша бухает рюкзак с плеч, приваливает его к скальной плите, ложится и молчит.

- Эй... букашка, так нельзя.

Она вздыхает, поднимается, умывается и сдержанно пьёт из канистры, которую он набрал, прощаясь с ручьём. Пока он возится с пенкой, да со своим сибирским спальником, Ксюша переодевается в сухое. Там, по дороге, она столько раз падала в ручей, что это совсем не лишнее. Ну вот, теперь до неё ни холод, ни ветер не доберутся. Илья убирает канистру, меняет штаны и носки и присаживается на край пенки, задумчиво глядя вверх. Звёзд мало, - больше дымка.

- Ты как будто не знаешь, можно ли тебе тоже сюда влезть, - говорит Ксюша.

- Не знаю, - соглашается он. - А можно?

Спальник у него, можно сказать, на двоих - по крайней мере, они очень удобно там устраивались, когда не надзирали за ними вечноподозрительные Ксюшины родители. Но это было давно...

- Ну вот что, - мрачно говорит Ксюша, - слушай и не перебивай. Я люблю тебя как самую разъединственную на свете половинку. Но меня мучит один вопрос. Первое. Мою маму ты знаешь, её весь город знает. Так вот, она говорит: что естественно, то не безобразно. Второе. Она заваливает меня грудами медицинских аргументов, и я вынуждена с ней согласиться. Третье. Делай со мной что хочешь. А вот четвёртое звучит внутри криком: "С кем угодно, только не с тобой". Пятое: отвечай.

- Отвечаю. Первое. Что естественно, то не безобразно. Это правда. Отсюда второе, которое слушай хорошенько: что безобразно, то неестественно. Третье. Наука, особенно медицинская - это набор умозаключений, выведенный кем-то на основании собранного им опыта, и только. Четвёртое. Когда-то давно ты спросила, кого я больше люблю: тебя или звёзды. Я тогда не ответил. Потому что это одно и то же, букашка. А пятое, если уж я правда могу делать с тобой что хочу, - я очень давно хочу тебя обнять. Я тебя тысячу лет не видел. Это-то можно?

- Господи Боже! - шёпотом вскрикивает она, накрепко обхватывает его и начинает плакать. А он улыбается спокойно, счастливо, светло, первый раз за много-много дней с тех пор, как Ксюшина мама застала их вместе и устроила скандал. С тех пор, когда он думал о Ксюше, этот вопрос тоже мучил его, то есть, по большому счету ему было всё равно (как она скажет - так и ладно), но всё-таки, всё-таки... Какие чистые, звонкие звёзды в небе! Сокровище ты моё, букашка подсолнечная, до чего мы с тобою созвучны!

...А тьма сгущается, и постепенно затихают звуки. Значит, всё ближе становится час перелома ночи в утро. Всё реже шуршат шныряющие мыши, реже прорезает воздух стрекот или быстрый пыльный хлоп ночных насекомых. Горы дышат в жутковатом утробном ритме, даже ветер, кажется, цепенеет, заглядывая сюда, становится неодушевленным. А тут ещё и небо понемногу затягивает. И окружают бестелесные горные тени, таращат свои гномьи глаза, меняют очертания, всё плотнее, плотнее... обычно их манят и отпугивают красные искры костровища, да ещё и Илья понемногу подбрасывает поленьев, но сейчас костра нет, и тени эти чуть не прыгают через спальник, толкутся вокруг рюкзаков. Любопытные и непонятные: не поймёшь дружелюбные, не поймёшь враждебные. Один течёт сюда...

Они разом поворачивают головы - тень пронеслась наискосок от ног к изголовью и исчезла там.

- Солнце, мы бредим? - еле слышно шепчет Ксюша. - Это, наверное... какая-нибудь птичка, да?

- Ну конечно. Это рыбка! - отвечает Илья.

- Да кто ж это тогда?

- Не знаю. Здешние жители. Гораций, много в мире есть, что вашей философии не снилось*...

Они молчат. Слушают ночь. И вот будто малая тонкая нотка пронзает звёздный купол, вот ещё... И горы замирают. И ждут не дыша, как ждут прихода вековечной мечты... Всё остальное ничуть не изменяется. Но пространство преображается, как если бы тысячи невидимых гонцов по цепочке передавали весть: утро идёт! утро! Утро!

И тени всё ещё толпятся, и трещит толстый ночной бражник, роняя пыльцу с крыльев, и темень будто бы та же... но сердце чует: утро! утро!

Проходит ещё полчаса или больше, и начинает понемногу светать. Небо расчищается, открывает им россыпь ярких пока ещё утренних звёзд, но вот и они тают, и тают тени, а на востоке занимается заря.

А горы распрямляются, становятся спокойным уверенным строем. Они чутко ждали утра, они первые узнали его, и теперь они давно умыты и готовы торжественно встретить его победную поступь.

С подгорного озера поднимается туманная дымка. Три тонких шиповниковых веточки расправляют листья, дрожат на ветерке, нежном, чистом и радостном. Вот и первая нота лесной певуньи, за которой откликнутся другие.

- Ксюша, спишь?

- Что ты! Как можно...

Восток открыт им, и малиновое знамя солнца сквозь слоистые облака у горизонта можно встречать не вылезая из спальника, но Ксюша хочет приветствовать его стоя, ёжась от холода. Солнечный шар приближается, рыжеет, белеет, одолевает облака.

Это идёт утро.

Назад в раздел