1.3. Горностай.

Марина, Борис

Некоторые боятся умереть, Марина Ладогина умереть не боялась. Уже лет с пяти она почувствовала, что щемящий мир акварельных сказок тает под жёсткими лучами земного солнца, и стала ожидать, когда же закончится её жизнь на земле и она снова уйдёт в мир света и красок. Нет, умирать специально она совсем не собиралась — это было бы грешно и глупо. Возможно, теплилась и надежда: вдруг всё же есть где-то на земле отблески Акварельного Солнца? Но жила как принцесса в заколдованном тысячелетнем замке. Ни с кем не общалась.

Точнее, когда была совсем маленькая — играла, конечно, с детьми в песочнице и бегала за стрекозами. А лучшим другом её был вежливый мальчик Боря, иногда гостивший в соседней квартире у бабушки и тёти. Боря был добрый, как его бабушка, очень воспитанный, никогда ничего не ломал, даже давал Марине поиграть своей машинкой, впрочем, ревниво наблюдая за тем, правильно ли она её катает и не засыпался ли в колёса песок. За это Марина показала ему Волшебный Куст, который исполняет в полночь желания.

Этот куст и треугольный камень под ним были особенной болью. Марина вырастала, а камень под кустом словно бы уменьшался. Она ходила мимо них в школу каждый день, но уже не слышала их волшебности. Как оглохла, как ослепла в тот мир, который раньше был ей открыт!

Однажды она нашла на улице пять рублей, пошла в «Канцтовары» и купила толстую тетрадку в зелёно-перламутровом переплёте, а также большое золочёное перо и чернильницу. Чернильница стала предметом острых семейных споров, но Марина вымолила и отплакала своё право ей пользоваться, тем более что при своей аккуратности она никогда и ничего не роняла и не проливала. С тех пор жизнь Марины свелась к этой и другим, новым тетрадкам. Каждый вечер зажигались свечи в канделябре ручной ковки, золочёное перо скрипело по плотной бумаге, а почерк у Марины был витой, как древняя вязь. Отныне у неё была своя и больше ничья страна — Эверлид. Ее саму звали там королевной Амаир. Правда, там у неё тоже не было друзей, но тому была очень серьёзная и особенная причина. Все жители Эверлида знали эту причину и к королевне не приставали. А отец королевны её защищал!

А вот Маринкин папа к ней приставал. Почему да почему она такая нелюдимая.

— Папа! — она пересказывала ему историю за историей, которые происходили в классе. — Ты правда хочешь, чтобы я вела себя как они и стала таким же плебеем?

— Доча, доча! — страдал папа, начиная нервно перебирать бесконечные листы своей кандидатской. — Конечно, плебеи — это плебеи. И моя воспитанная королевна не должна быть на них похожа. Но ещё ни одна королевна в мире не могла обойтись без плебеев. Кто-то должен был готовить ей еду, кто-то доставлять воду и стирать полотенца, кто-то шить платья и отливать пуговицы, кто-то выкапывать уголь для камина и даже умирать под завалами в угольных шахтах. И если ты не научишься ценить работу плебеев...

Дальше следовали великие монологи, пригвождавшие Марину своей правильностью. Но только вот папины метафоры и эпитеты не объясняли ей, как любить и ценить тех прекрасных представителей бесценного простонародья, которые её ненавидели. Нет, её не задирали, но стоило ей куда-то войти, присесть к столу, подойти к группе — все разговоры прекращались. Когда у кого-то ломался карандаш или кончалась ручка — просили у других, даже если Марина была рядом.

— Какая милая девочка! — шептала однажды новенькая где-то за спиной, и Марина поняла, что это про неё. — Почему она сидит одна?

— Снегурочка? Обходи её подальше, — ответили ей. — И не сболтни ничего, а то настучит и заявит, что боролась за правду...

Марина тогда тут же встала посреди урока, развернулась и громко сказала:

— Стукачество — это когда один человек тайно доносит на другого в карательные органы, и чаще всего анонимно. Когда и на кого я стучала?! Это когда Синицына, Титова и Ниткин поисправляли оценки в журнале и сделали всё так, будто это был Уткин? Это что, об этом я должна была молчать?! Каким бы плебеем он ни был, разве это не подлость? Это уже какой-то суд Линча! А главное, что и учителя сразу поверили, как будто у нас не существует презумпции невиновности! Я и при этом должна была молчать? Да я первая проголосую, чтобы Уткина из школы выгнали или хотя бы продезинфицировали! Но только не за такой подлый подлог, а за курение, за асоциальный образ жизни и за тех вшей, которые он к нам в четвёртом классе занёс!

Новенькая сжалась в ужасе. Учительница не остановила Марину, молчала, и все молчали. Марина уже знала: они молчали для того, чтобы она говорила в пустоту и скорее закончила.

Не молчал только тот самый аутсайдер Уткин, Гадкий Утёнок, такая кличка у него была в компании местного бандита Багра. Гадкий раскашлялся и долго остановиться не мог, а потом этот кашель перешёл в хохот.

— Уткин, выйди в коридор и возвращайся, когда отвеселишься, — выставила его учительница. — Надеюсь, ты с этим поторопишься. Марина, я могу попросить тебя продолжить дискуссию с твоими оппонентами после урока?

И так было всегда. Никому не было дела до правды и красоты, даже учителям. Лишь бы без скандалов и двоек.

Марина не делала ничего плохого, но ничего хорошего из этого не выходило. И тогда она перестала делать что бы то ни было в этом внешнем мире. Просто заперлась в своей комнате, которую густо украсила металлическим серпантином и букетиками сухих цветов. А люди пускай живут сами среди своих зрелищ и хлеба. Марина им не нужна, без неё им лучше и веселее, так что она никому не обязана быть общительной!

Кто знает, может быть, если бы не та история с Гадким, когда Маринке по совести пришлось его защитить, у неё всё сложилось бы лучше? Впрочем, нет. Если бы не это, было бы что-то другое. Мир всё равно слишком неправильный.

А ведь они все считают, что Марина гордячка. Знали бы они, как подолгу она грызёт перо, пытаясь найти в каждом что-то хорошее и выписать это на бумагу...

Однажды Марина увидела девочку, с которой вдруг захотела познакомиться. Под Новый год изостудия городского детского клуба открыла свою выставку, и Марине запомнились акварели девочки — не те, что на стене, а те, что в перелистном альбомчике. Были там и акварельные замки. И всадники на конях. И люди-путники на дорогах, и какие-то ещё миры… Маринке захотелось, чтобы были к её книжке такие иллюстрации. Только, может быть, немного потоньше, попрозрачнее, но сама она не умела рисовать, а с других людей не возьмёшь больше, чем у них есть…

Ходила Марина тогда вокруг девочки, имя хорошо запомнила — Любимова Стася, но познакомиться так и не решилась. Слишком много было у этой Любимовой знакомых, слишком звёздно она себя вела. С ней всё время разговаривали другие студийцы, больше мальчики, и даже посетители. И выглядела так, будто её все любят, как будто ей все рады, и сама она рада всем без разбору — дешёвка!..

А рисунки вспоминались и вспоминались… Даже в рукописях иногда невольно появлялись словесные копии акварельных причуд художницы. Марина подумывала, не прийти ли ей на какое-то занятие изостудии, чтобы подкараулить девочку одну, но в это время произошли перемены, надолго занявшие её внимание. Соседские тётя, дядя и их отпрыск съехали с соседней квартиры, в ней зазвучал громкий басовитый смех и начался ремонт. Лоджия начала стремительно очищаться от лишнего хлама, от шкафов и ящиков, которые там всегда стояли и удобно укрывали Маринку от лишних глаз. А однажды ночью, когда она смотрела на звёздное небо, вышел на соседнюю лоджию совсем взрослый парень в закатанной по локоть рубашке, красивый, с чуть блестящими чёрными волосами и отчаянно чёрными бровями, и сказал:

— Боже мой! Наш старичок Волшебный Куст всё жив и здоров под снегом, только такая досада, я совсем не помню, как вас зовут... А вы меня помните? Я Борис... Ковалевский. Ну, я к бабушке жить переехал. Не помните?

И посмотрел так, что Маринке расхотелось прятаться.

Сначала с ним было хорошо, и она почти каждый вечер выбегала на лоджию. Борис звал было её в гости, но она отказалась. Это было так необычно — стоять на морозном воздухе в уютном свете своих же окошек, глядеть на звёзды и делиться горячим чаем из термоса… Борису было всё интересно, так что Марина неожиданно для себя вынесла однажды одну из своих тетрадей и стала читать историю про принцесс, драконов и волшебников. Сосед слушал вполне серьёзно. Правда, это могло быть из вежливости...

Учился он в десятом классе соседней седьмой школы, которую хотели превращать в лицей, по уши был погружён в математику. Если он выходил раньше, то неизменно с книгой, испещрённой формулами и крючками. Это было поэтично. Но это было не всё...

Ни свет ни заря Ковалевский заводил вокруг дома спортивные круги, и Марина уже не могла наслаждаться рассветом, этот грубый спорт под окошком всё портил и ломал. Ещё хуже было, когда Борис не успевал побегать на улице и начинал махать руками и ногами у себя на лоджии, тогда утро было испорчено совсем. Конечно, глупо протестовать против здорового образа жизни, но... у всего есть своя мера. Борис был чрезмерен. В широкорукавых рубашках этого было не видно. А вот обтягивающие спортивные водолазки, которые приходилось лицезреть Марине, открывали рельефы какого-то, простите, качка!

Впрочем, сначала с ним было хорошо, несмотря ни на что.

А потом приблизилась весна, и понемногу начали орать коты. Марина как-то выбежала на минутку без куртки, уж очень красив был закат. Стояла и смотрела на краешек солнца, хотя уже порядком озябла, хотела оставаться с солнцем до конца. А Борис как перегнётся через перегородку! И попытался обнять её своей здоровой ручищей — а возможно, и больше. От ужаса Марина ударила его по голове чем под руку попало (а попал папин берёзовый веник) и сбежала в комнату, не зная, можно жить дальше или уже пришла пора умереть. Борис тут же перепрыгнул через загородку на её половину и, широко раскрыв глаза, тихо забарабанил ладонью по стеклу двери:

— Маринка! Ей-Богу! Прости! Дурак! Ничего не хотел плохого! Больше не буду! Ваше высочество!..

Несколько месяцев они не разговаривали. То есть, Маринка скрывалась от него, и он не приставал. И балкон отгородила, натянув старую ткань с вышитыми на ней запретительными рунами на языке страны Эверлид. Конечно, это была не преграда, но тем не менее...

Мама с папой только пожали плечами, когда она им рассказала. Считали, что быть обнятой чужим мальчиком — обычное дело. Сказали, что Борис им очень нравится и они не против такого жениха. Что даже если Марина не полюбит его, надо же ей поучиться общению с молодыми людьми, а учиться лучше на порядочных мальчиках, таких, как он. Марина плакала весь вечер. Жизнь никуда не годилась!

Вскоре после того на уроке биологи им рассказывали легенду о белом зверьке горностае. Который скорее попадётся в зубы лисе или под прицел охотника, чем будет удирать от них по грязи. Учительница предложила им выразить своё отношение к этой легенде письменно.

Маринка написала: «Если для того, чтобы спасти свою жизнь от непонимания, от одиночества, от нападок, нужно спуститься в грязь — то чего стоит такая жизнь? Тогда ни к чему все лучшие мечты, надежды и краски. Лучше умереть».

После урока она попросила учительницу показать ей ответы. Как она, не думал больше никто. Одни писали, что это романтично, но глупо и не жизненно, противоречит закону выживания сильнейшего. Другие — и того хуже — писали, что так вообще не бывает, иначе бы все горностаи давно повымерли, а изобрели эту неправду продавцы меха в рекламных целях. Самого разгромного ответа она ожидала от ужасного существа с задней парты. Гадкий написал длинно:

«Очень жизненно. Белые горностаи и чёрные охотники со сворой. Охотники побеждают. Всё по Дарвину, всё из обезьяны! Я вижу, что Вам жалко горностаев и Вы преклоняетесь перед их белизной. Поэтому воротник у вас песцовый. Трогательно. В самом деле, песцы готовы спасать свою шкуру по колено в грязи и потому шкурники и презренны навеки. Только одна проблема. Вам чистых жалко, а охотникам всё равно, на кого псов натравливать: на чистых или на грязных, лишь бы мех был. Потому приходится рвать всяких».

Подпись: «Охотничий пёс», перечёркнуто и написано дальше: «Охотничий песец, который согласен драть кого угодно, чтоб его самого не пустили на воротник».

— Вот что мне делать с этим хамом? — устало произнесла учительница. — Ничего не знает, но как каждый раз изощряется в своём хамстве!

— А почему таких нельзя сразу садить в тюрьму по закону? — спросила Маринка. — Без подлогов? Вот ведь всё же ясно, что за человек. Почему сажают уже тогда, когда беда произошла и ничего не поправить?

Но учительница не смогла ей ответить, испугалась такого вопроса. Спросила только:

— За что ты его уж настолько ненавидишь?

— Вот почему вы все так, — расстроилась Марина. — Мне страшно за общество, которое будет его терпеть, за ваших же детей и внуков. Мне больно смотреть, сколько нервов вы на него тратите. А ненавижу я запах табака и этих его вшей, а то и чего похуже, что он может притащить в ваш подшефный класс, родители которого потом обвинят во всём вас. Я говорю вслух то, что думают все — почему люди делают вид, что это я всех ненавижу, а они добрые и ничего такого не думали? Ну посмотрите мне в глаза и скажите, что вы любите Гадкого, хотя он и хам, и рады его воспитывать!

— Нет. Я не рада. Я от него устала, — признала учительница. — Ты умница, Марина, но раз уж ты любишь правду — боюсь, от твоего правдолюбия я устала не меньше. Но и он, и ты — мои ученики, и я здесь, чтобы дать вам знания, даже когда я устаю.

— Извините, что отвлекла, до свидания, — тут же встала Марина. — И не бойтесь, от правды устают все. Я привыкла.

В этот день у Маринки было какое-то совсем подавленное настроение, и она долго плакала, взывая к неведомо где пребывающему принцу-горностаю Эалиону, в которого верила всей душой. Должен он быть на свете, иначе вообще обречён мир, состоящий из охотничьих песцов, гуляющих на воле...

На другой день Утёнок пришёл на урок в синяках. На вопросы отвечал, что ушибся.

— Сам себе судьбу ваяешь, охотничий песец, — сказала ему учительница.

Он лишь усмехнулся. И продолжал нахальничать. На следующем же уроке — физкультуры — успел нарочно запнуть мяч далеко-далеко, на территорию чужой школы, чтобы урок протянуть. Побежал его доставать и успел наговорить каких-то гадостей чужой девчонке. Всё как всегда… Ой, это же была она — та самая художница Стася Любимова. Она в соседней школе? Надо же! Но… почему она с ним разговаривает? Смотрит на этого охотничьего песца как на товарища!.. Неужели ей совсем всё равно, кто к ней обратится?! И если я подойду к ней, то буду для неё ничем не лучше Гадкого? Одной из поклонниц её творчества?!

Дома Марина перелистала свои старые тетради. Всё там было ей дорого, но написано по-детски, неумело. Слащаво даже. Вряд ли это можно кому-то показывать. Когда-нибудь надо будет переписывать заново. И может быть, складывать историю немного по-другому. Маринке захотелось, чтобы у королевны Амаир появилась сестра. Ну… вздорная такая сестра, вот такая вся дурочка общительная… которую все любят, а она доставляет всем неприятности своим характером. Но на самом деле… эта сестра будет очень любить молчаливую королевну Амаир. И понимать.

Маринка поймала себя — опять глодала кончик пера. Всё так глупо. Ей опять не хватает воли жить с настоящими людьми, и она переносит их в книжку. В книжках она может даже шутить, как никогда не делает в жизни, только все шутки приписывает другим персонажам, поглупее. Не себе. Может быть, ей теперь захотелось почувствовать себя вздорной сестрёнкой? Или упиваться тем, что её, только её по-настоящему любит такая популярная особа? Позорище… Да, ты вся прямо такая принцесса, все прямо так на руках тебя должны носить, и твой Эалион, которого на самом деле нет и не было…

— Молчать! — прикрикнула Марина, стукнула по столу пером в сжатом кулаке. Опять! Опять какие-то мрачные тени покушаются на самое главное! Нет уж, даже если всё остальное выдумка, Эалион — не выдумка! И даже если он выдумка, то он станет, станет, станет настоящим!

Да, мне вздумалось мечтать, что меня любят и ценят. Да, вздумалось! И ещё не то вздумается!

Маринка хладнокровно выбросила гнутое перо, протёрла поцарапанный стол, нацепила новый наконечник. Вот. Новое перо, новое тетрадь, новая история Эверлида. И будет так, как я захочу!

Назад в раздел