1.6. Поворотная точка.

Борис, Вовка, Стася, Робингуд, Утенок, Чиба

То, что седьмой школе собираются официально присвоить статус лицея, чтобы получить уже законные основания для отсева неуспевающих и для дополнительных денежных сборов на оплату хороших педагогов, было известно давно. А кому не хватит ума или денег — пожалуйста, скатертью дорожка в пятую школу напротив. Когда Борис сказал об этом родителям, мачеха, конечно, повздыхала, а папа, конечно, сказал, что деньги найдутся. Правда, в пятой училась Маринка, так что Борис бы не слишком расстроился, если бы денег не нашлось и он попал в пятую.

Вот Вовка Зосин, невольный приятель Бориса, с которым угораздило учиться вместе с самого садика — тот горевал. Вовка из новоиспечённого лицея с новоиспечёнными правилами вылетал как троечник почти по всем предметам (кроме обожаемых им химии и литературы). Как следствие — разлучался с его ненаглядной Любимовой Стасей из десятого «А», по которой он вздыхал уже год. Шансов у него не было никаких, ничего общего он с Любимовой не имел (да и у неё уже вроде был парень), таким образом, попадание в другую школу окончательно лишало Зосина последних безнадёжных надежд. Некоторые над Вовкой посмеивались, Борис не посмеивался: во-первых, потому что он вообще не любил посмеиваться, а во-вторых, потому что ему самому приходилось несладко. В лицее он ещё мог не думать о Маринке, но по вечерам ему неизменно казалось, что он слышит через стенку скрип её золочёного пера, и тогда не думать уже было трудно. Ох, если б она ещё любила кого-нибудь существующего, он бы это понял, принял и во многом успокоился, но ведь она бредила поднебесным принцем Эалионом, которого нет и быть не может в принципе!

В поисках выхода Борис даже отыскал однажды книгу о шизофрении и пытался понять, по какой логике может строиться Маринкин внутренний мир, но книга ему ужасно опротивела на двенадцатой странице, и он её выкинул. Умнее было сдать в библиотеку, но эти двенадцать страниц так горели у него в руках, что он изорвал всё и выкинул. Хорош поклонник, записывать любимую в шизофреники! Впрочем, если разбираться, он и сам такой: уплывёт в волшебный мир парабол и гипербол, и попробуй дозовись. Иногда ему снилось, что он летит вдоль оси абсцисс, начерченной в космосе невесомой светящейся нитью, пробивая собою какие-то бесплотные фигуры, плоскости, пространства... летит туда, где в неведомой точке соединяются ноль и бесконечность, и одна ветвь гиперболы перетекает в другую! Но никогда он туда не доплывал. В лучшем случае начинал брезжить какой-то неземной свет, и всё кончалось звонком будильника.

Ну вот, а после объявления о совместной художественной выставке-продаже Робингуда и Любимовой для сбора средств на Стасино обучение Вовка стал ходить совсем мрачный.

— У неё бабушка на операции, все деньги туда, а он не может по-человечески поступить и взносы эти несчастные ей простить, тем более что они по закону вообще-то добровольные. Джентльмен, тьфу! — ругался Вовка. — Вот увидишь, он опять будет себя креативно пиарить!

— А что плохого в творческой самоподаче? — пожал плечом Борис.

— Да тебе вечно ни до чего дела нет кроме своих графиков! — обвинил Вовка, который по жизни внимательно собирал всевозможную закулисную информацию и именно это считал активной гражданской позицией. — Вот ты приди на эту выставку, приди и побудь там, тогда поймёшь! Я не знаю, что там будет. Но я знаю, кто такой Робингуд! Вникни хоть раз в жизни, чем творчество от креатива отличается!

Борька почему-то вне всякой логики представил Маринку, как будто это Маринка вывесила свои тетрадки на выставке и продаёт их, и несколько содрогнулся. Она даже издалека боится их кому-то показать, чтоб никто не узнал. Но Любимова — это, разумеется, не Маринка. Любимова была довольно популярна, а Борис не интересовался ничем популярным. На выставку он, впрочем, решил пойти.

В день мероприятия не успел Борис войти в лицей, как вход ему перегородил противненький восьмиклассник по кличке Чиба. Он сделал себе внушительный бэйдж с надписью «Коммерческий директор художественной выставки г-н Артур Чибонин», почти забаррикадировал вход в школу партой и приставал ко всем входящим, как балаганный шут: то грозился не впустить, то умолял подать на обучение несчастной Стасе, базарно рекламировал картины, открыто запугивал не желавших идти на выставку немилостью директора, попутно торговал какими-то цветными конвертами и жевательной резинкой.

Борис пошёл в зал посмотреть картины. И обомлел.

Сначала, пока ещё по ходу коридора, увидел какие-то гнутые человеческие тела, перетекающие в разные символы и геометрические фигуры, вздохнул за бедную геометрию. На многих работах висела записка «продано», и Борис наивно удивился, откуда в лицее столько любителей подобных абстракций.

— Хе! — сказал Чиба. — Ну так это Робингуда картинки! А учителя сюда тоже заходят! Выставка, в некотором роде, просто обречена на аншлаг. Перестройка с демократией, конечно, сделали в нашей стране своё дело, но начальников ещё до сих пор никто не отменял… — он противно захихикал.

А вот уже в самом зале боковая стена, которую из коридора не было видно, оказалась густо завешана альбомными листами, на которых тремя-четырьмя разноцветными маркерами были начёрканы карикатурные человечки-огуречки. «Жека Козин мылит шею Петюне Агапову». «Петюня Агапов не остаётся в долгу». «Завуч Нина Артёмовна потеряла зеркальце». «Робингуд проспал в школу». «Робингуд смотрится в зеркало». «Робингуд выбивает стройматериалы». «Академик Боря уличает Марию Игнатьевну в некомпетентности». И так с потолка до пола, а проданные работы помечались цветными бумажками на скрепках, причём было таких уже много.

А дальше шли Стасины рисунки, и это вновь было не то, что Борис мог ожидать. Больше пейзажи, причём какие-то слишком хрупкие для Стаси пейзажи: то травинка на переднем плане с качающейся на ней божьей коровкой, то один листочек среди листвы прописан тонким и мокрым. А несколько работ — пейзажи сказочные, словно сошедшие из Маринкиных тетрадок. Около этих Борис остановился в замешательстве, перевёл взгляд в угол зальчика, где совершенно спокойно сидела за партой сама Стася Любимова и улыбалась, чертила что-то в тетради.

После сказочных зарисовок шёл ряд портретов лицеистов карандашом или углём. Похоже, они были старательно срисованы с фотографий именно на продажу. А вот, однако, и Зосин, не совсем на себя похожий: мелкие кудри — его, и все эти продолговатые черты — его, только был он более свежий, что ли, чем в действительности. Более юный и безгрешный.

— Любимова! — зачем-то сказал Борис через весь зал. — Продай Зосина?

— Ну и выражения у тебя, Академик, — дружелюбно покачала головой Стася. Чиба поспешил записать продажу в тетрадочку, чуть ли не из рук вырвал деньги и стал цеплять очередную цветную бумажку.

Борис подошёл и остановился возле парты.

— Любимова, я смотрю, тебе тут весело. Скажи, ты действительно не понимаешь, что происходит, или притворяешься?

— А ты, Академик, хорошо понимаешь, что происходит? — неожиданно ринулась она с места в карьер, точно сам Робингуд. — Посреди мёртвого штиля запущенного образования в растерянной на перепутье стране рождается храм знания. Ты хочешь учиться у достойных преподавателей? Достойным преподавателям надо платить достойно. А чтобы развивать культуру учеников, чтобы переломить наши всенародные казарменно-колхозные замашки, надо преобразить это серое здание в подобие храма. И всё это стоит денег, и учителя, и стены. И эти деньги надо где-то добыть, а где? Наш народ не привык платить за образование, он вопиет и возмущается. И человек, взваливший на свои плечи всё это построение, ежедневно отбивается от толп осуждателей. Если он примет бесплатно одного человека, его одолеют сто. Потому что все хотят учиться в хорошем месте. А как прикажешь Робингуду сражаться против этих толп, как не публичными акциями? Так что проникнись, Ковалевский, щедростью нашего директора, спасающего нищую девочку, и подай мне на обучение! А Чибе я очень благодарна за то, что вместо него на пороге не приходится плясать мне. А если тебе всё это не нравится, сделай сам лучше и прекраснее, а потом приходи осуждать.

— Стася, я думал… я думал, что у тебя рисуночки и глупости, но это же какое-никакое искусство... от души! И рядом все эти подзаборные каляки-маляки и этот Смеагорл с бэйджиком, бегающий между ними — Стася, это же надругательство не только над тобой, а над искусством, над достоинством человеческим, понимаешь? Или тебя не заботит, что про тебя сейчас говорят за углом? Это такая гадость, которой...

— Да, гадость! — энергично перебила она. — И если тебе эта гадость не нравится, уходи из лицея и учись в ханжеской и негадкой школе среди учеников-двоечников и учителей-надзирателей. А если ты в лицее остаёшься, ты его судьбу разделяешь, понял? И всё, что здесь происходит, это происходит для тебя, Ковалевский, лично для тебя. Чтобы твой научно-жизненный путь сложился красивей и прямей. Понял?

— Для меня?! Неправда! Есть сто способов заработать более благородно, даже милостыню можно просить благородно! А ты... Из-за какой-то паршивой лицейской бумажки...

— Во-первых, говорю тебе, это не зарабатывание, а публичная акция. Которая понадобилась Робингуду, который и делает Лицей, в котором хочет учиться Ковалевский. Во-вторых, я не знала, что именно Робингуд на выставку принесёт, думала, что вправду картины… — на её лице наконец хоть немного проступила тень огорчения. — И в-третьих... не твоё дело, какие бумажки мне нужны и почему.

Тут белобрысый джинсовый парень из Стасиного класса забежал.

— Позорище! — закричал он, с размаху обрушив на парту ладони и нависши над Стасей. — Что за мазня? Где мои парад­ные портреты на самом главном месте? Кто их раскупил и унёс отсюда? Неужели девушки лицея? О нет, я знаю, это учителя, ты меня девушкам не отдашь... Говори скорей, кто же на меня позарился: Светлана Николаевна? Лариса Альбертовна?

— Вот и не угадал, все твои парадные портреты купили поварихи, — сказала Стася, заметно обрадовавшись его появлению. — Оптом!

— Поговори ещё у меня! — он погрозил кулаком. — Я тебе заказывал работу? Заказывал! Где она? Ты мне так всю жизнь изломаешь... Академик, я ей заказал картину «Сапожков преданно внимает лекции любимой учительницы». Похоже, что она её не нарисовала! Я на неё так надеялся! Я уже готовился отксерокопировать и всем учительницам разослать... Конверты вон у Чибы купил! — возгласил он и помахал двумя конвертами, вытащив их из внутреннего кармана джинсовки.

Борис покачал головой и пошёл прочь. Он про этого Сапожкова знал только то, что он шут гороховый, и беседовать с ним не собирался.

Звонок ударил по ушам, пронеслось стадо мамонтов. Борис заметил, что у него волочится шнурок, присел завязать, задержался, когда поднял голову — увидел, как со второго этажа вместе с Робингудом спускается делегация с телекамерами. Директор махнул рукой в его сторону:

— Вот, пожалуйста. Борис Ковалевский. Шестнадцать лет. Всего. Но. Восемнадцать призовых мест в олимпиадах различных уровней, в том числе российского. И вы хотите, чтобы эту золотую голову учила какая-нибудь Марфа Прохоровна, которая будет ставить ему двойки оттого, что у неё не хватит ума понять приведённое им решение? А кого кроме Марфы Прохоровны я могу принять на эту жалкую зарплату?

Камера успела поглядеть на Бориса, потом пронеслась дальше. К стене с каракулями.

— Вот, пожалуйста, — разъяснял Робингуд. — Все сейчас приходят ко мне и говорят, что у них стеснённые обстоятельства. И на бензин много денег уходит, и жемчуг мелкий. Вот и отец этой талантливой девочки, здоровый крепкий мужик с высшим образованием, пришёл и сказал мне, что его семейный бюджет не подразумевает расходы на образование дочери, а станка по печатанию денег у него нет, и весь он такой беспомощный. Я сказал ему: хорошо, я дам вам работу. По воскресеньям будете вместо меня торговать водкой на рынке, за лето заработаете. Но он и здесь начал говорить что-то о слезинке ребёнка алкоголиков, на которой нельзя выстроить всеобщее счастье. Но при этом он требует оставить дочь в лицее, преподаватели которого оплачиваются теми самыми водочными деньгами. Хорошо. Я его понял. По его мнению, я не только должен сам заработать на обучение его дочери, так ещё и должен сделать это художественным способом. Мне ничего не осталось, кроме как пойти и купить пачку бумаги и несколько маркеров. Посмотрите на эту стену. Посмотрите на эти ярлычки с надписью «продано». И скажите мне: есть ли такой человек, который не мог бы сделать то же самое?! Вон те крайние три кадра по двойной цене я из принципа ногой рисовал. Левой!

— Вот эти? — заинтересовалась журналистка. — Вадь, сними! Мне кажется, они даже более стильные!

— И я ещё спрошу вас, — продолжал директор, — как так может быть, что у родителей всех этих детей нет денег на оплату хорошего преподавателя, но находятся деньги на карманные расходы для покупки подобных шедевров? А вот так оно и есть: родителям наплевать. Но мне — мне не наплевать! Какое у меня среди детей погоняло — вы знаете. И я им горжусь. Можете говорить обо мне что угодно, объявлять государственным преступником, судить за неуплату налогов с вот этой ярмарки или за что угодно ещё, у меня грехов — по уши. Но если отцы голубых кровей в смутные времена отказываются от заботы о своих детях, значит, они такие отцы. Но я — не граф и не епископ. Я — разбойник Робин. И я буду охранять свой Шервудский лес!

После этой речи телевизионщики переключились на Стасю, которая всё это время сидела за своей партой почти неподвижно, опустив взгляд в тетрадку, лишь брови слегка подрагивали да рука сама собой чертила что-то на листке. Подошедшей журналистке Любимова улыбнулась с бодрой готовностью.

— Самому продавать свои работы — нелёгкий шаг для художника. Вам не страшно было на него решиться, не стыдно?

— А вам не стыдно нацеливаться на меня камерой? — ответила она.

— Почему… что такое? — смутилась журналистка.

— Вы же за это гонорар получите, — улыбнулась Стася. — Значит, вам тоже не стыдно и не страшно? Выходит, мы с вами родственные души…

— А почему вы так хотите остаться именно в этом лицее? — спросила журналистка. — Почему математический лицей Робингуда, а не сто тридцать третья школа с художественным уклоном? Престиж важнее призвания?

Стася помолчала, потом вдруг вскинула подбородок, с некоторым прищуром глядя прямиком на Бориса.

— Именно здесь я могу каждый день видеть человека, без которого мне было бы слишком грустно.

— Оу… — журналистка удивилась. — Ты о своём парне?

Робингуд меж тем, перехватив Стасин взгляд, тоже теперь изучал Бориса.

— Нет, — хмыкнула Стася. — Со своим парнем девушка могла бы встречаться где угодно и сколько угодно. Послушайте, у вас ведь всё равно секунд двадцать эфира будет, так что спросите сразу самое главное. Например, что будущая лицеистка думает о методах Робингуда, о которых так много спорят. Спросите, спросите, это же ведь и есть самый гвоздь.

— Что вы думаете о методах Робингуда, о которых так много спорят? — спросила журналистка.

— У каждого человека своя правда. Правда нашего Робингуда в том, что он деятель, — провозгласила Стася. — А не ошибается тот, кто ничего не делает. Вот и всё.

— Вам нравится ваш директор?

— На такой вопрос отвечать не хочу.

— То есть вы не сказали бы, что он вам нравится? — упорствовала журналистка.

— Чего ради девушка должна рассказывать на весь мир, нравится ей или нет какой-либо мужчина? — контратаковала Стася.

— Оу. Так вы смотрите на легендарного Робингуда как на мужчину? — не сдалась журналистка.

Борис не выдержал. В два шага оказался между ними:

— Женщина, вы крайне неэтичны и непрофессиональны. Какой канал нанимает таких журналистов? Я хочу увидеть ваше удостоверение. Предъявите его, пожалуйста.

— Какой вы серьёзный, товарищ медалист, — засмеялась журналистка. — Не волнуйтесь, больше не буду мучить вашу художницу. Просто мне было интересно… — она отвернулась к оператору. — Вадь, пойдём ещё бирочки крупняком снимешь.

— Эх ты, Академик, — подмигнул Робингуд. — Так я теперь и не узнаю, как на меня тут смотрят… Ну что, Любимова, молодец, навязала им свой вопрос. Так с ними и надо.

Борис хотел было уйти оттуда, но почувствовал, что Стася незаметно уцепила его за пиджак и не отпускает. Он не понял, чего это она вдруг, но остался.

— Вы их не оставляйте без присмотра, — засмеялась Стася Робингуду. — А то сейчас они там такого наснимают…

— Главное, Стася, что снимают. А всё прочее утрясётся… — он ещё раз поизучал взглядом Бориса. — Ладно, счастливо оставаться, распродай тут всё подчистую. А тебе, Боря, в класс пора, не злоупотребляй своей звёздностью слишком долго, — усмехнулся и ушёл.

— Ну, чего тебе? — повернулся Борис.

— Прости, — сказала Стася, и вид у неё разом стал беспомощный. — Я очень не хотела сейчас остаться с ним наедине. Большое-большое тебе спасибо.

— Почему не хотела? Что-нибудь происходит?

— Нет. Ничего. Я сама по себе трусиха. Прости. Это было очень нагло с моей стороны… Я боялась, что ты выдернешь пиджак и уйдёшь. Спасибо, что ты так не сделал… И вообще спасибо… — внезапно она оборвала сама себя:

— Ой, Академик, прости! Тебе на урок пора! А мне, в некотором роде, в туалет… — и сбежала.

Что-то явно происходило, но она не хотела об этом рассказывать и сбежала. И кто тот человек, ради которого она тут? Смотрела при этом на Бориса, будто хотела испепелить взглядом, а потом ещё и Робингуд уставился. Может, тут и вправду тень каких-то неуставных отношений? В такую гадость лучше не соваться с самого начала!

Конечно. Не соваться. А что делать? Отвернуться и зажмуриться?

А что, вляпываться, что ли? У них в любом случае свои игры, а он влез, как дурак, заступаться! И спасённая сама же от него и сбежала, и Робингуд на него теперь косится.

— Получите ваш портретик-с, — раскланялся Чиба, сунув ему угольного Вовку. — Можно уже всё забирать, скажи остальным… Кстати, они чем-то покрыты. Не мажутся и не карябаются. Можешь прямо между учебниками засунуть.

Борис забрал работу и ушёл. От всей этой истории у него всё сильней подкатывала под горло тошнота, и чувство это не уходило. Какая радость Вовке плавать в этих мутных водах закулисья? Разве нельзя жить, минуя всё это? Поверх, поверх…

Абстракции Робингуда были раскуплены учителями подчистую и развешены в лицейских классах. Каракули, конечно, разошлись среди учеников. У Стаси, действительно, купили в основном портретные эскизы, так что большинство картин остались невредимы. Впрочем, покупали и пастели, одну из которых Борис потом нашёл истоптанную в туалете, сначала подумал подобрать и отнести Стасе, но потом мелко изорвал и выкинул. Что ты сделаешь, если человек добровольно соглашается себя продать?

Вовка потом рассказывал, что когда Стася отлучилась, Чиба продал не предназначенный для продажи Стасин автопортрет в рост. Из тех самых, сказочных. Стася там нарисовала себя девочкой, одетой в крестьянскую одежду, стоящей на степной дороге с котомкой за плечами и отчаянно глядящей на некого далёкого всадника. Чиба возмущённо отбрыкивался, что не знает, кому продал, с журналистами вообще много левого народу наприходило. И вообще почему портреты одних можно продавать, других нет, — скандалил и говорил пакости. И Стася от него отстала.

А на следующий день Борис пришёл, по обыкновению, рано и увидел, что некоторое количество народу толпится на лестнице между вторым и третьим этажом. Высоко под потолком был как-то подвешен тот самый Стасин портрет — вынутый из рамки, с пририсованной рукой нищего и с другими гадостями, и подписано: «Подайте на пропитание внебрачной дочке Робингуда! Ну куда же, куда же вы ускакали?». Учителя стояли и возмущались, но поправлять ситуацию не торопились. Может быть, им это даже нравилось? Кто-то смеялся и веселился. Точнее, здесь бы подошёл термин «ржать».

Вовка Зосин был тоже тут и кусал ногти. Борис подхватил его за локоть и повёл в ближайший кабинет таскать парты. Они притащили три парты, поставили их друг на друга, кто-то подсунул под руку швабру, и этой шваброй Борису удалось сбить сверху злосчастный портрет. Борис торопился, но всё-таки не успел до появления Стаси, и финал этого действа она застала. Подняла упавший рисунок и медленно скручивала его в трубочку, глядя в пространство. Надо отметить, что лицо у неё было бесстрастное и мужественное. Да, хорошо, что она не такая, как Маринка. А то Борис уже готовился было поднимать её из обморока.

Пока Борис разбирал свои баррикады, Вовка с несвойственной его нежной поэтической натуре лютостью поймал за плечо бывшего в толпе Чибу, сгрёб его за шиворот и приподнял над полом:

— Кому продал, припоминай!

Трус Чиба смертельно перепугался, разом заплакал, стал вертеть головой, ловить ртом воздух и оглядываться, но молчал — видно, сознаться было ещё страшнее.

— Ну, я купил этот рисунок, дальше что? — сказал один парень пошарканного вида с приплюснутой головой. Чёлка у него ниспадала чуть не до носа, так что взгляд оставался в тени. Этот тёмный тип внизу лестницы был точно не местный, а притащился, всего скорее, из школы напротив. Поглядеть на реакцию.

Стася исподлобья взглянула на него, и беспокойно следивший за ней Борис увидел, как на несколько мгновений её глаза, как и вчера, стали совершенно беспомощными — но тут же вспыхнули новым упрямством, гордым и чуть ли не победным, Борис затруднился отклассифицировать, что это за чувство. Парень на этот взгляд лишь криво ухмыльнулся.

Воинственный Вовка оставил Чибу и поехал ледоколом на уродца, но Стася была уже тоже здесь. Вдвинулась между парнем и Вовкой, перегородила дорогу, возражая против разборок. Вовка пару секунд подумал, круто повернулся и пошёл с Борисом парты заносить.

— Заступается за всякого подлеца, где это видано! — сквозь зубы отвесил он уже на третьем этаже.

— Ладно. Не злись, — сказал Борис умным голосом, не придумав, как его утешить. — Ты сам её любишь такую, а не другую.

— Это правда. Но не до такой же степени, честное слово...

После уроков они по обыкновению шли вместе и опять видели этого парня — тот умывался у водоразборной колонки в соседнем дворе. Урод был довольно помят и поцарапан — похоже, что его только что побили.

— Ага, значит, есть ещё у кого-то совесть! — взволнованно воскликнул Вовка.

Парень усмехнулся, выпрямился, стал смотреть на Зосина нагло-презрительным взглядом. Потом поморщился, потёр плечо, посмотрел им за спины, изогнул бровь. Борис оглянулся: их Стася догоняла, не специально, а просто быстро и сосредоточенно шагала через двор. Тоже их всех увидела. Они остановились, она подошла.

— Салют, Любимова, — покуражился парень.

— Утёнок, зачем ты это сделал? — спросила она.

— Не зачем, а почему... Кочеток, кочеток, за что курочке вышиб глазок? — Мне орех портки порвал. — Орех, орех, за что петуху портки порвал? — Меня кабан подкопал. Круговорот зла, Любимова, самая бесконечная вещь на свете...

— А я другую сказку помню, — сказала Стася. — Как петух бобом подавился, а курочка пятнадцать инстанций прошла, а на шестнадцатой смогла сделать то, что требовалось, и весь твой круговорот обратно пошёл, и принесла она петуху воды.

— Помню, — сказал парень. — Может быть, я сам на эту сказочку молюсь, и ты на эту курочку чем-то смахиваешь. Только вот деталька, когда я эту сказку читал, я всё думал: как это петух за всё это время не задохнулся? Потом понял: это по щучьему велению... Любимова, меня жизнь заставляет в чужих спектаклях играть, а тебя кто? Ну что ж, добро за добро: когда-то ты мне помогла, теперь я тебе деньжат подкинул, раз ты нуждаешься. В первую очередь человек распродаёт самое ненужное, не так ли?

— Эта работа продана по ошибке, — сказала Стася. — Она просто была на выставке.

— А кто сказал, что я говорю о работе? Я говорю о достоинстве, нищая дочка бездарного отца. Чао-бамбино!

Он взмахом головы откинул грязную чёлку назад, сунул руки в карманы и ушёл.

— Много ты понимаешь в том, что именно составляет моё достоинство! — взволнованно крикнула вслед Стася. — Дурак, дурак, дурак, дурак!..

— Ну ты даёшь, — покачал головой Борис. — Со всеми держалась, а на него наорала?

— Хотела дать ему знать, что он задел меня, — уже спокойней пожала плечом Стася. — Если уж он столько сил на меня потратить не поскупился. Думаю, что понимаю его сердце больше, чем он — моё.

— Кто он такой? — спросил Вовка. — Почему ты с ним разговариваешь? Почему защищаешь?

— Собака бывает кусачей только от жизни собачьей... — пропела Стася. — Это человек, которому жить труднее, чем мне. Думаю, он хотел сказать мне то же, что Борис, только громче и жёстче. Он не понаслышке знает, что такое быть нищим сыном бездарного отца. Думаю, у него одного здесь есть право меня стыдить. Но я остаюсь при своём.

А Борис ничего не сказал. У него в голове всё одно вертелось: «публичная акция, которая понадобилась Робингуду, который и делает лицей, в котором хочет учиться Ковалевский».

Конечно, он хотел в лицее учиться. И в лицее, и в академии наук... Но если для этого нужно вытирать ноги об самого себя, если для того, чтобы девять человек занимались делом, для этого надо вдоль и поперёк истоптать десятого, это неблагородно. И никто нас не заставит в чужих спектаклях играть!

Между тем Зосин испустил тяжкий вздох и вдруг сказал:

— Стася. Знаешь что. Преогромное тебе спасибо за мой портрет. Никто так не рисует, как ты. Борька мне его не отдаёт даже... Знаешь, а у меня есть целая тетрадка моих стихов. Хочешь почитать? Они все о тебе. Вся тетрадка.

Стася опустила глаза. Ответила:

— Большое спасибо. Я с удовольствием почитаю твою тетрадку. Если хочешь, я тебя ещё трижды нарисую. Но только это всё, Вов, что я могу тебе подарить. Ты меня извини, пожалуйста.

— А Сапожков тебя не любит, между прочим. Только пользуется твоими учебниками. Хочешь знать, под чьими окнами он по утрам околачивается?

— Нет, не хочу. Мне, Зосин, он какой есть нравится, — сказала задетая Стася. — Мне вообще люди нравятся.

— Стася, а кто тебе студент с дискетой?

— Шпион ты, Вовка, а это, прости, неприятно, — она качнула головой. — А в любви насильно мил не будешь, хоть поэму напиши, хоть венок сонетов, и тут уж никто не виноват.
— А что тебе во мне не нравится?

Борис потёр шею. Ну и неотвязный же человек этот Вовка. И ведь не стесняется.

— Вовка, что ты как маленький? Что, что… Во-вторых, шпионаж твой, а во-первых, я другого люблю!

— Кого? — настаивал Вовка.

— А это уж я никому не скажу, — ответила Стася. — Ты лучше подумай, что общего у седьмой и пятой?

— Не знаю. Что?

— Кафешка, — засмеялась она. — На перекрёстке дорог. Послушайте, мужчины... Это будет слишком нагло, если я попрошу вас зайти туда вместе и купить мне какую-нибудь ерундушку? Самую дешёвую? Потому что сегодня мне очень тоскливо.

«Мужчины». Интересное обращение... И почему вместе?.. И зачем опять дёргать его за куртку? Это теперь что, установившийся обычай?!

— Академик торопится, а я с удовольствием, — масляно отозвался Вовка.

— Нет, я не тороплюсь, — возразил Борис, поразмыслив. — Пойдём. И что же тебе купить?

— Подарок, — объяснила она. — Подешевле. Смысл в подарке...

Вовка запросил у продавца каждого печенья понемногу, и глядя на этот баул, Борис купил ей леденцы монпансье в круглой жестяной коробочке:

— Вот тебе подарок на все твои грядущие тоскливые дни.

— Ты хочешь сказать, что их будет так много? — улыбнулась Стася.

— Но я же на всю жизнь подарил, — нашёлся Борис.

Назад в раздел