Что было дальше, или День седьмой. 1. Время собирать черепки

На песенке приёмника окончилась моя «тогдашняя» летопись, но не жизнь, конечно. Вот тут мы и подобрались к следующему повороту, который я вам обещал с самого начала.

Когда я вернулся, мама ещё на вокзале заявила, что меня подменили, поскольку я ничего не обворчал, встретил её с энтузиазмом, успел сделать комплименты ей, папе, соседу по парте Димке и даже Светке Мажериной, которая тоже зачем-то тоже вздумала меня встречать, вот уж чего я от неё совсем не ждал. Во всяком случае, ей-то ведь я раньше никаких помидорно-бензинных од не читал, а так и был ворчуном, очкариком и зубрилкой. Так что я заодно сделал поразивший меня вывод, что, оказывается, нравился кому-то и таким, как был раньше. Значит, не только в одах дело — а в чём же, мне оставалось гадать. Так вот, я расплескался в комплиментах, все удивились, мама сказала, что меня подменили. На что я с очень взрослым видом снисходительно пояснил ей: «Нет, это просто я влюбился, а вот плод моей любви», — и вытащил Ботинки, которого прятал, придумывая, как бы его подать.

Все посмеялись, но после этого мне пришлось объяснять, что всё это значит. Я поднабрался решительности и с самым бодрым видом наговорил им про Юльку, про съёмки, про Корнелия, и видно, у меня так убедительно это вышло, что никто мне ничего не возразил. А класс после каникул уже встретил меня не как Нафаню, а как принца Кузимира из тридесятого королевства или же как звезду экрана. Не знаю уж, кто тут больше впечатления произвел — Димка, Светка, я сам или, скорее всего, Ботинки, — но рассказы с меня требовали беспрестанно, после чего я и расписал свои шесть дней, чтоб не повторять по десять раз. Тогда я прослыл ещё и великим писателем, мои тетрадки передавали и читали под партами, пока это не заметила математичка. Математичка отняла тетрадки и долго их не отдавала, а учительницы одна за другой стали смотреть на меня весёлыми глазами. Я так понял, что они тоже читали мои тетрадки под партами на педагогических совещаниях.

В меня влюбилось сразу четыре или пять девчонок, точно я не знаю, потому что одна из них, Оля, была такая тихая и смертельно скромная, что я так и не понял, влюбилась она или мне это кажется. Она просто на три раза читала тетрадки и три раза тихо и робко объявляла мне, что ей понравилось. Я не придумал, что бы для неё сделать, кроме как три раза торжественно вручить ей за читательский талант конфету «Театральная». Как нарочно, все эти три раза именно такие конфеты были у меня в кармане. Больше она ко мне не подходила, но я про неё потом ещё скажу.

Ну вот. Я стал почти что звездой школы, мне это ужасно нравилось, я писал Юльке письма в таком же духе, я нашёл в одном из домов творчества коррпункт и подружил его с Юлькиной редакцией.

Летом мне так и не удалось съездить к Юльке, потому что у тёти Любы были какие-то проблемы и я ей совсем не был кстати. Так что я прицепился к одному маминому приятелю и почти всё лето лазил с ним по древним городищам, копал черепки. Там тоже были ребята из кружка археологов, и там я тоже всем нравился. Просто удивительно, насколько один и тот же человек может быть презираем или обожаем целой толпой народа из-за одного того, как он себя поставит.

В общем, у меня было прекрасно абсолютно всё.

А в сентябре я вернулся в класс, где не оказалось Оли. Она почему-то ушла в другую какую-то школу. Когда это событие обсуждали, открылась вот какая история. Была ли она связана с Олиным уходом или нет, мне неизвестно. Но после тех моих трёх конфет злые шутники купили кулёк «Театральных» и подложили Оле в портфель, написав: «В пользу голодающих», — вот почему она больше ко мне никогда и низачем не обращалась. А я об этом и не подозревал. Носился сам с собой как с писаной торбой и ничего вокруг не замечал.

И вообще оказалось, что в классе друзей у неё не было. И никто даже не знает, есть ли у неё телефон.

После уроков я ушёл в городской парк, сидел там среди жёлтых листьев с Ботинки и вдруг понял, что мне смертельно тоскливо, и что всё у меня в жизни ненормально и неправильно. Мне было так одиноко, как никогда, и казалось, что вот в этой Оле я потерял какого-то самого главного друга. То есть не то чтоб я по ней заскучал, потому что я её и не знал вовсе никогда. Но она осталась таинственной и неизвестной, и моё воображение само напридумывало про неё невесть что, и она стала символом. Символом мечты, которую я проглядел за мирской суетой. Во всяком случае, то, как её обидели и защитить её было некому, я проглядел совершенно точно.

После этого моя синусоида резко загнулась в другую сторону, и ещё полгода я провёл совсем по-другому. Я перестал общаться с народом. Нет, я уже не ворчал на них, как раньше, а просто уходил и всё. Одни решили, что я зазнался и испортился, другие — что я стал серьёзным профессором и исследователем древних глиняных черепков. А я не глиняные черепки исследовал, я черепки собственной жизни собрать пытался. Чуть ли не грехи замаливал по ночам, читал нарочно самые серьёзные книжки. По истории и археологии. Не из интереса, а наоборот, самому себе в наказание, потому что историю я не любил. Правда, книжки с пятой я начал втягиваться в интерес, так что однажды понял, что археология — моё любимое дело, а пути самонаказания надо искать другие.

А потом настала зима и Новый год, и мама, обеспокоенная моей мрачностью, отправила меня к тёте Любе. И там я опять увидел Юльку.

Назад в раздел