Глава 5. Исповедь нищей девочки

По лицею было объявлено, что газета продается с целью оплатить мое обучение. Дьяков снял меня с первого урока и усадил за торговлю.

— Добрый Сева! Ведь ты не покинешь меня? — угрюмо спросила я «коммерческого директора».

— Как ключ давать — так сгинь, а как помогать — так добрый Сева, — отозвался он, но подтащил парту ко входу и принялся проявлять свои коммерческие таланты. То вопил на весь нижний этаж: «Свежая газета! Небывалые новости!» — и тому подобное. То пытался продать «самый первый номер» с подписями авторов. То бросался на входящих и едва ли не перегораживал им путь, пока они не соглашались выкупить индульгенцию. То просил подать мне, бедненькой, на обучение. Попутно он пытался торговать какими-то цветными конвертами. А я, преодолевая отвращение, пыталась ему подражать.

Отношение к газете было разное. Кто-то уносил номер с интересом и даже бережностью, но чаще — глумясь и хохоча. Кроме прочего, в газете был мой портрет: я протестовала, но родительница-куратор, макетировавшая первый номер, сказала, что так велел директор. И что творчество «специально приглашённого фотографа», неизвестно когда и где меня подловившего в таком виде, категорически не может быть ничем заменено, потому что уже некогда, потому что это профессионально, потому что он обидится и всё такое прочее. В общем, из колонки редактора взирало богемно-ленивое существо, напоминающее пресытившегося колбасой кота. И поскольку я редактор, все наверняка думали, что этот надменно-снисходительный кот появился там по моей горячей инициативе.

Всю параллель обошла газета, купленная Василием Васильевым. Каждую статью он снабдил уничижительными комментариями, безобразно изрисовал ту самую фотографию и провозгласил анафему, так что один из лицеистов, кому этот номер попал в руки, не выдержал и подписал там: «Вася, ты не прав!»

«Сам не прав», — накорябал рядом Вася.

Обо всём этом с хихиканьем поведал мне Алька, крепко друживший с Василием несмотря на принадлежность к разным классам и все другие принадлежности.

Василий Васильев из параллельного… Один из самых начитанных учеников. Да что там, он даже читал лекции студентам. И конечно же, когда по литературе задавали учить стихи, Вася декламировал что-то особенное, вне программы. Меня это не удивляло, но однажды в девятом классе (тогда мы с Васей ещё учились вместе) дремотное жужжание урока литературы пробудил пламенный голос:

— Мильоны вас — нас тьмы, и тьмы, и тьмы!

Да, скифы мы! Да, азиаты мы!

Слова пламенели, взлетали, рассекали пространства и времена, в них было что-то бессмертное. Азиаты!.. «Да, скифы мы! Да, азиаты мы!...»

С тех пор мне казалось, что в глубине сердца этого человека живут великие тайные течения, перед которыми моя душа склонялась в почтительном поклоне.

Итак, мой труд увенчан анафемой. Не от кого-нибудь — от Васильева. Пинки глупцов я научилась хладнокровно не замечать ещё с младших классов. Но презрение этого человека...

Чем займёмся? Порыдаем? Посыплем пеплом голову?

После уроков я случайно встретила Василия на лестнице. Он хихикнул и ускорил шаг, но я догнала его.

— Здравствуй, Вась. Говорят, ты газету изрисовал? Она нужна тебе?

— В смысле? — удивился тот.

— А то подарил бы мне на память. Как-никак, ты оказался самым активным читателем.

Васька пожал плечами и вытащил номер из кучи своих тетрадок. Позже, разглядывая это творение, мои товарищи-журналисты вынесли вердикт: «Такое неравнодушие можно толковать только по Фрейду». О, такие вещи всегда легко говорить со стороны или по прошествии лет...

Вскоре в городской «Вечёрке» появилась статья о нищей девочке, родителям которой Дьяков дал хороший урок и показал, как можно честно заработать деньги продажей газет и проведением платного авторского вечера поэзии директора. Выручка с этих мероприятий, подчёркивалось в газете, отдана директором на моё обучение, раз мои родители так бессильны.

А мне грустно подумалось: пришёл бы кто-то из учителей на мой авторский вечер, если бы я назначила цену? Не говоря уже о том, что выручено от продажи газеты было неизмеримо меньше, чем уплачено в типографию, и это было ясно заведомо.

Но режиссёр спектакля писал его не со зла, — он всегда хотел как лучше. В этом я не сомневалась. Хотел ли он воспитать меня, или папу, или в самом деле верил, что помогает мне, или же мы просто были удачными пешками в его политической игре — ведь он всё равно хотел как лучше...

А может быть, это была справедливая месть Дьякова на мою карикатуру в лицейской газете, где был изображён побирающийся ученик? Ох, Дьяков, но ты же сам велел мне, чтобы газета была скандальной. И я старалась. Надо было тогда уточнять, о чём именно следовало скандалить в самой скандальной школе города.

Или это тоже нужно было толковать «по Фрейду» или по теории о поэтических поступках? Стихотворное мероприятие со сбором денег, благотворительное пожертвование их на обучение чужой дочери — и запечатление этой истории в прессе в назидание современникам и потомкам. Да, пожалуй, ни один педагог ещё так новаторски и памятно не поступал.

Да что с того! Мне следовало помнить то, что открывали мне книги. Сад обид нехорош. Я не помнила — откуда это? Или ещё: радость — особая мудрость.

Впрочем, радость у меня была какая-то странная. С прищуром. Примерно такая, как в четвёртом или пятом классе, когда, чуть закусив губу, я шла навстречу нескольким людям, которые — я знала — меня караулили. Радость победителя, чья битва ещё не состоялась.

Во-первых, Василий Васильев будет писать в газету. Во-вторых, на каждую издёвку, господа вьюноши, будете получать комплимент, и понаблюдаем, чем это кончится. В-третьих...

Нет, какая уж это радость. Дело ведь не в том, что я умею усмехаться, когда чувствую себя загнанным за флажки волком.

Дело не в том. Просто мне очень хотелось верить, что в мире есть достойные почитания люди, и что педагог Дьяков и вундеркинд Васька — в их числе. А теперь к моим надеждам добавилось, как ни бодрись, печальное знание жизни. Но что же с того. Истина ведь не обесценивается от того, что она горька. И жизнь, и вера в лучшее от этого тоже не обесцениваются.

Иногда покалеченный воздух

Вдруг осколками с неба спадает.

Так горячие звёзды уходят

В никуда, не имея пути.

Иногда золотые лучи их

В мире грёз навсегда погасают.

Первый раз — ты немеешь и слепнешь,

Во второй — понимаешь: свети.

Назад в раздел