Черепашки напрокат

Если ты живёшь, занятый новыми и новыми проектами, встречаться через десять лет со своим классом — дело вроде бы бессмысленное. Положа руку на сердце, за все эти годы я почти не вспоминала своих одноклассников. Ведь они, в сущности, лишь случайные встречные, с кем нас сводит судьба в одном районе города. Правда, для некоторых людей этого уже достаточно, а другим, бывает, везёт найти в классе близких по духу товарищей. Но у меня было не так. Жизнь в обрамлении банальных школьных переживаний текла в общем-то мирно, но никого в классе не интересовало то, что интересует меня, а меня не волновало то, чем занимается класс.

Словом, я не хотела идти на эту встречу.

Тем более, что позвал меня на неё Иван Игольников.

— Встреча состоится в воскресенье четырнадцатого ноября, — вещал он заученным тоном, — в четыре часа в нашем бывшем классном кабинете. Весь наш десятый «гэ» будет с нетерпением ожидать вас на встрече вместе с мужем, детьми, собаками, кошками, попугаями, черепашками и так далее.

— А с женой можно? — спросила я.

— С какой женой? — изумился Иван человеческим голосом.

— Это я проверяю, не автоответчик ли со мной разговаривает, — ответила я. — Извини, Ваня Игольников. Я понимаю, что ответ мой будет злым, бессовестным и не товарищеским, но я не приду.

— Но почему? — спросил он. — Люба, я не от себя звоню, я от всех, понимаете? И простите вы меня за этот роботный голос, это я вам последней звоню...

— Это, должно быть, комплимент, — злорадно сказала я. А сама думала: да что ж это такое, за что я так злюсь на бедного Игольникова? Что ж он такое мне сделал — я даже вспомнить-то не могу!

— Это не комплимент, это я вас боюсь, — сказал Иван. — Потому что вы ведь со мной не разговариваете. Да я четыре раза номер набирал и трубку бросал... А они смеются... Люба, все до единого обещали быть, даже Пищик поездку отложил. Десять лет всё-таки, а? Да прекрати ты гоготать! — закричал он на кого-то. — Звони сам, если такой умный!

Я положила трубку. Я сделала это, потому что не понимала, что со мной происходит. Соглашаться только из-за того, что все хотят, а ты один не хочешь? Депутат Пищик отложил свою поездку. Да его просто заставили отложить! Попробовал бы Сашка Пищик пойти против класса — кажется, одного раза ему должно хватить на всю жизнь...

А с другой стороны —что за глупости? Мне что, трудно? Посижу полчаса, отмечусь и уйду. Воскресенье у меня совершенно пустое. А кто-то из них будет до старости вспоминать, что мы собрались поголовно все. Что вдруг на меня накатило?

Телефон зазвонил снова. На этот раз говорил кто-то другой.

— Любаха, а это, между прочим, я, Шифанер. Имей в виду, Любаха, если ты не придёшь, мы к тебе домой завалимся. То есть меня, конечно, не все поддержат, но ты меня хорошо знаешь...

— Нет, нет, дорогой, это не тебя, это всего лишь не туда попали, — сказала я вглубь комнаты и снова положила трубку. Дело принимало воинственный оборот. Вот уж так от меня точно ничего не добьёшься!

Телефон зазвонил опять. Я подождала, пока включится автоответчик. Что они дальше скажут, интересно знать. Тем более что мой автоответчик говорит очень суровым мужским голосом.

— Любаша, — поплыл бархатный голос. — Возьми трубку, а? Это я, Лёха Панин. Ну давай поговорим, а? Что у тебя там за проблемы? Суровый муж, да? Ну так дай мне его, я с ним поговорю... Он же наверняка прекрасный человек, он поймёт... Люб... А последней мы тебе потому звоним, что мы с Ванькой тебя поделить не могли, вот чес слово... Жребий кидали!

— Врёшь ты всё, Лёха, как всегда, — сказала я. — Ладно, извините, что вредничаю. Вы мне под горячую руку позвонили, настроение никакое. Приду я.

— А муж? — спросил Лёха. — Люб, мы все своих приводим, кто хочет и может, конечно... Ну или хоть карточку! Хотели бы мы поглядеть на этого счастливца!

— Не выйдет, я старая дева, — усмехнулась я.

— Неужели правда? Любка!.. А ну-ка отойдите все отсюда! — скомандовал Лёха. — Да-да-да, и дверь поплотнее! Любка... — он перешёл на шёпот. — Ты этого больше никому не говори, ладно? А что ты делаешь сегодня вечером, а?

— Занята собаками, кошками, попугаяи и черепашками, — сказала я. — Лёшенька, не заводи меня, а то я опять завредничаю.

— Ну ладно, но я тебя буду ждать, как соловей лета, — прошептал Лёша. — Чес слово! Я хотел сказать: я не вру, Любка... Любка, я же совершенно один... Одним словом, мы все будем очень рады тебя видеть, — вдруг закончил он громко. — Если муж не придёт, бери хотя бы своих охламончиков! Ну пока!

Я положила трубку. Теперь я вспомнила, за что я сержусь на Ваньку.

Ванька любил меня, я любила Лёшку, а Лёшка не любил никого — он был звезда. Примерно так.

И вот однажды вечером мы все возвращались по домам с коллективного похода не то в театр, не то на балет, не то на концерт. Я шла одна — я нарочно отказалась от провожатых и пошла как будто бы к своей тёте, пошла тем маршрутом, на котором меня должен был догнать Лёшка Панин. Теоретически должен был. Догнал бы, удивился, ну и конечно же, мы пошли бы вместе... Но почему-то Панин меня не догонял. Неужели пошёл каким-то другим путём?!

Я незаметно оглянулась и увидела, что где-то там позади маячит нерешительный Ванька Игольников. Которому было, между прочим, ну совершенно в другую сторону, и которого я только что просила меня не провожать в самых насмешливых выражениях. Пока я злилась на бестолкового Игольникова, навстречу мне из темноты вынырнули два парня. Не помню, как именно они начали ко мне навязываться, но когда я обернулась назал, позади меня было пусто. Донкихот Игольников испарился!

Сказать правду, ко мне так запросто не пристанешь. Никогда не афишировала, что занимаюсь каратэ — во-первых, это занятие казалось мне неприличным для девушки, а во-вторых, как ни парадоксально, мне хотелось однажды кого-нибудь страшно удивить. И поразить в самое сердце. Например, Лёшу Панина. Так что я не очень-то испугалась этих парней, но Ванька своим бегством убил меня просто наповал.

К счастью, из-за угла наконец показался Лёшка. Он показался из-за угла, увидел меня и бросился ко мне на помощь, а я стала оглядываться по сторонам и кричать. Всё-таки мне приятнее было бы, если бы Лёшка спас меня, а не я его, тем более что в случае чего можно было бы переиграть. Но переигрывать не пришлось — парни оказались трусоватые, а Лёшка, оказывается, тоже кое-что умел.

И после того недели две Лёшка ходил гордый и доблестный и как орден носил на себе какую-то царапину, которую, по-моему, нацарапал себе сам уже после драки. Он очень любил славу, Лёшка, и ничего кроме славы. И я для него так и осталась обиженной и обездоленной, которую он спас, и никем больше.

А с Ванькой я с тех пор не разговаривала. До самого выпускного. И он не спрашивал, почему...

Я походила по комнате, потом позвонила начальнице:

— Нина, ты не могла бы одолжить на воскресенье твоих черепашек?

...В школе мне казалось, что в каждом из моих однокашников есть какой-то талант. Потенциальный талант, способный произрасти на ниве жизни, политый трудовым потом, в ослепительную гениальность. А что в действительности?

Вундеркинд Клипиницер превратился в разочарованного жизнью неудачника. Противный Пищик стал покупным доктором наук и депутатом, но над таким успехом впору было лить слёзы. Невзрачная и жалкая Манька Чубикова сумела выйти замуж и нарожала уже трёх детей. Она, конечно, старалась выглядеть счастливой, потому что в свои школьные годы и не мечтала о таком счастье, но меня это счастье как-то не вдохновляло.

Народ разглядывал альбомчики с фотографиями чужих мужей, жён и детей, качал головами, ахал, радовался... перечислял должности... Мне непонятна была их радость. Впрочем, я заметила и за собой, что смотрю на неженатых однокашников с некоторой жалостью. Думалось: эх, не нашёл ещё... а что не нашёл-то? Что? Разве другие — в самом деле нашли? Трое были уже в разводе. А Шифанер — так уже и дважды. И уверял всех, что третьего раза у него не будет. Суета сует...

Лёшка Панин в самом деле теснился ко мне. То приносил бокал, то какую-нибудь печеньку в вазе. И доверительно шептал мне, что работает менеджером, что компания его идёт на подъём, что он, несомненно, все эти десять лет встречал множество девушек, но стоило ему закрыть глаза — перед взором его представала только одна... Которую он когда-то по глупости и по юности не оценил... Только я не верила Лёшке. Не верила, но всё-таки разглядывала его и думала, смогу ли я жить с таким человеком. Всё равно с кем-нибудь, наверное, жить надо, а то на двадцать восьмом году призадумаешься уже...

Тем, кто подходил ближе, Лёшка принимался заливать всякие глупости про моего мужа и деток. Я веселилась и не возражала ему. В сущности, никому тут не надо было от меня правды. Ни от меня, ни от кого-то ещё...

Потом взрослые дяди и тёти с наслаждением вспоминали свои школьные проделки: кто принёс в класс мышку, кто спрятался в шкафу, кто после физкультуры надел чужие штаны... Я потихоньку поставила к себе на коленки сетчатый чемоданчик с черепашками и кормила их капустными листьями. Лёшка мне помогал.

Черепашки мерно двигали челюстями, а я думала: что я сделала в этой жизни? Мне уже двадцать семь, а я всё ещё никто. Самолюбие подмывало меня сказать, что меня знают за рубежом, назвать имена тех людей, переписка с которыми занимала порядочное место в моём компьютере... Но ведь всё это пустая чушь, такая же, как Пищиково депутатство. Мои друзья великие люди — друзья, да, но не я. Меня знают за рубежом — ну и что, любого бы знали, кто добросовестно проработал бы в своей отрасли столько лет. Но у меня, так же как и у всех этих бывших однокашников, не было настоящей цели. Такой, за которую хотелось бы умереть, такой, ради которой стоило бы жить во что бы то ни стало.

А Лёшка Панин наседал со своими любезностями, и подпав под общий настрой, я размышляла над его предложениями. Ох, пора было уходить! Или во всяком случае проветриться.

Убедив Лёшку не сопровождать меня и оставив ему в залог черепашек, я пошла пройтись по пустым коридорам.

Десять лет назад... Я была глупее десять лет назад, но кое-что у меня было получше нынешнего. Мечты. У меня были смелые мечты о собственном пути.

Вот здесь, вот у этого окна я стояла, смотрела вот на эту рябинку и думала, что изменю мир, обязательно изменю мир, и себя в первую очередь. Что я буду заниматься своим здоровьем, своей трудоспособностью, памятью, речью, кругозором, буду приобщаться к искусствам и наукам, всегда помнить о высшем...

Я прошла до учительской. В гулком коридоре из-за дверей разносился голос Ваньки Игольникова. Он разговаривал по телефону.

— Нет, пожалуйста, не торопись положить трубку, я ещё не сказал самого главного, — толковал он. — Ни с кем я не встретился, я сам с собой встретился. Произошло только одно: я понял, что неправда всё это, что так нельзя, понимаешь? Мы оба пытаемся жить в неправде, и я, и ты, тогда как где-то тебя очень ждёт твоя правда. Иначе просто даже быть не может, Наталка. Нельзя размениваться с неправдой, понимаешь? Это очень важно. Я не просто так говорю, я в этом просто убеждён, понимаешь?

Я аккуратно притворила дверь, чтобы не подслушивать, и стояла перед расписанием уроков в странной вязкой неподвижности. Мне казалось, что Ванька Игольников расстаётся со своей девушкой. Можно было думать что угодно, но мне почему-то думалось именно это. И может быть, он делает это из-за таких же, как мои, воспоминаний. Впрочем, я не помню, чтобы в детстве Ванька рассуждал про правду и неправду и всякое такое. Он вообще больше молчал.

Потом он раскрыл дверь и вышел прямо на меня. Я всё так же не двигалась.

— А, — неловко сказал он. — Тебе телефон?

Я помотала головой. Какой он необычный был, этот Игольников. Какой-то юный, что ли. Только не такой угловатый, как раньше. И ещё я увидела, что у него голубые глаза. Меня это так удивило. Говорят, голубые глаза — это редкость. Надо же, а я никогда не обращала внимания, у кого какие глаза. Я даже не знаю, какого цвета мои собственные.

Он сказал что-то, но мне потребовалось усилие, чтобы его услышать:

— Извини, что?

— Я спросил... если можно, скажи мне: ты простила меня или нет?

— Наверное, да, — я пожала плечом. — Сказать честно, я вчера вообще с трудом вспомнила, за что это я на тебя так злюсь. А когда вспомнила, тогда и простила. Мало ли что бывает в жизни. Ты и без моих обид или прощений всё от жизни получишь, что заслужил. Кстати, можешь не совсем уж переживать. Я ведь сама одна пошла, не так ли? А пошла одна я потому, что я драться умела. Так что если б не Лёшка, я бы тоже тогда не пропала. Со мной-то ведь ничего не произошло, Вань. Это с тобой произошло. Так что ты уж сам с собой это понимай, вот и всё.

— Да знал я про твоё каратэ, — вздохнул Ванька. — Не знал бы, так не стал бы так поступать... наверное.

— Наверное? — усмехнулась я.

— Да, наверное! — сердито подтвердил Ванька и отвернулся.

Я глядела на него, и он мне нравился. Странное, странное дело! Человек струсил, настолько струсил, что такое не забудешь, а я совсем уже на него не сердилась. Потому, что он выглядел юным. Все выглядели старыми и пустячными, и я тоже, а он был юным. И пока мы все сидели там в этом чаду воспоминаний, и я со всеми, Ванька ушёл от нас и говорил неведомой Наталке о какой-то правде.

— Вань, — сказала я. — Знаешь, чего-то меня развезло. Какая-то я варёная. Я не хотела идти на эту вашу встречу, потому что я ведь так и знала, что я подпаду под эту всеобщую волну и буду сидеть в ней, как черепашка... Начну думать их мыслями...

— Люба, — сказал он. — Я ж потому тебе и вызвался звонить. Чтоб ты не пришла, если бы не хотела, потому что мне ты сможешь с лёгкостью отказать, как никому из всех. А ты... «Это я, Лёха Панин, мы тебя с Ванькой поделить не смогли...» А! — он досадливо отмахнулся и отвернулся. — Сама растаяла, теперь не жалуйся... — он отошёл к окну. — Что, где твои черепашки? Бери их и давай домой, пока ещё не стемнело... Нехорошо детей одних в воскресенье оставлять, им и так от нас, взрослых, мало внимания достаётся, а потом удивляемся — откуда они такие выросли?..

— Да нет у меня никаких детей и мужа нет, — усмехнулась я. — Это Лёшка соловьём поёт. Чтоб у него конкуренции не было.

— Тогда, значит, Лёшку бери и с Лёшкой уходи, — ответил Ванька. — И чем раньше, тем лучше, а то Шифанер только что передо мной звонил, ещё два ящика водки дозаказал, успевай уводить, пока не доставлено.

— Да на что мне сдался этот Панин, — сказала я. — Иван, я что, без мужа неполноценно выгляжу, почему меня непременно надо сосватать?

— Ну а мне откуда знать, ты же с ним весь вечер неотлучно, а он наконец-то созрел, — скучно сказал Иван. — Нормально ты выглядишь, и нечего моим словам слишком много значения придавать. Не хочешь с Лёшкой идти, давай я тебя провожу. Я тут тоже уже своё положенное для вежливости отсидел.

— А он моих черепашек в залог забрал, — вздохнула я. — В залог того, что я вернусь. Кроме того, понимаешь, это не мои черепашки. Я их взаймы взяла у своей начальницы. И вернуть их обязалась сегодня же вечером. В десять.

Ванька глядел на меня и как расхохочется.

— Фу-ты, ну-ты! Мало того, что у неё муж ненастоящий, так ещё и черепашки арендованные! Ну ты даёшь, Любка! На что тебе они сдались, вообще? Юмористка!

— Но ты же сказал, чтоб я приходила с черепашками, — пожала я плечом. — Собак, кошек и попугаев было бы принести труднее. И эти черепашки, между прочим, честно выполнили свой служебный долг. Они поглотили большую долю внимания, которое иначе перепало бы мне.

— Иди одевайся, вызволю я твоих черепашек, — смеялся Игольников.

— Так и пальто в кабинете, — сказала я. — Будь другом, а? Зелёное такое...

— Да знаю я твоё пальто, — Ванька ушёл, а потом в кабинете раздался его испуганный вскрик:

— Любкин муж пришёл! Настоящий Отелло! Она, оказывается, тайком! До развода дело доходит! Нашумел и ушёл! Давайте скорее сюда её пальто и черепашек! Я его буду догонять.

— Какой ещё Отелло? — закричал в ответ Лёшка. — Да ты! Врун, болтун и хохотун!

— А ты, правдолюб, черепашек отдай! — воевал Ваня. — Они, между прочим, арендованные, и их надо срочно вернуть! Отдай черепашек, говорю, не то хуже будет!

— Так, ребятки, — сказал Шифанер, — я всё понял. Арендованные черепашки и арендованный муж. И наш Ванька, об этом прознав, воспламеняется желанием проводить нашу Любашу до дому. Ванечка, так ведь уже темнеет, что ж ты делать-то станешь, если на вас хулиганчики нападут, а?

— Черепашками отобьюсь, — сказал Ванька. — Дай их сюда, я тебе серьёзно говорю!

Я выбежала на крыльцо, посмеялась там. Суета сует. И чего мне смешно?

Мне нравился Ванька Игольников. Нет, в самом деле. Очень нравился. Я понятия не имела, чем он занимается, кем работает, о чём думает – то ли он избежал всеобщего рассказывания, то ли меня Лёшка отвлёк... Я ничего не знала про Ваньку, но за один кусок разговора про правду, которая ждёт тебя на твоём пути, я готова была радоваться Ваньке и простить ему то, что было когда-то. Ладно, чего уж там. Все ошибаемся, всем бывает за что-нибудь стыдно. Человек — не замершая статуя, он живой... Мне было весело, и мне хотелось пройтись по улицам с Ванькой Игольниковым, потому что он был живой, не такой, как они все.

Мне было весело, а потом я испугалась. Вообще-то я ведь в самом деле не знаю, кто он и что. А вдруг он женат, а я начну так радоваться ему, что он в меня снова влюбится? И будет нехорошо...

На крыльцо выбежали одетые Лёшка и Ванька. Оба держали чемоданчик с бедными черепашками. Пальто отдали, а черепашек дёргали друг у друга.

— Ванька врёт, что ты от него без ума! — возмущённо закричал Лёшка. — Что вы с ним идёте в ЗАГС! И поэтому он пытается отнять у меня наших с тобой черепашек, которых хочет призвать в свидетели подобного безобразия. Любушка, ну как же так?!

— В самом деле? — спросила я у Ваньки.

— Ты пропустила такой концерт, — вздохнул Ванька. — Панин, успокойся. Люба, мы двое предлагаемся тебе в провожатые. Также, если не хочешь выбрать никого из нас, тебя вызвался довезти Пищик. Но только не прямо сейчас, а минут через пятнадцать. Выбирай. Также можешь забрать своих черепашек и уйти одна, а я обязуюсь удерживать Лёшку от злостного преследования, пока ты не позвонишь по телефону и не скажешь, что уже можно его отпустить.

— Лёш, — сказала я. — Ладно уже, побуянил и хватит. Давай мне черепашек, я в самом деле хочу уйти.

— Люб, ну а как же я? Ты что, в самом деле предпочитаешь мне — его?

— Хватит шуток, ладно? Мне завтра на работу с утра, а у вас тут уже ерунда начинается. И ты бы шёл тоже домой.

— Люба, я тебя люблю. Я тебя люблю! — сказал Панин. — Чесслово!

— Да ничего ты меня не любишь, — устало ответила я. — И я тебя не люблю. Действительно приятно было повидаться, спасибо за комплименты, но пора и честь знать.

Панин засопел, потом стал рыться в карманах, вытащил визитку.

— На, — сказал он. — Я к тебе завтра приду. И послезавтра. Приду и буду под окнами стоять. Всё равно когда-нибудь поверишь. Это я раньше был дурачок, а сейчас я всё понимаю. А ты мне не веришь, как будто люди за десять лет не меняются. Это, между прочим, я класс собирал! Я! А спроси, зачем! Затем! Затем и собирал! Чтобы тебя увидеть! Вот так! А ну вас... Приду я завтра, понятно? — он отдал мне наконец клетку и поплёлся внутрь.

— Лёш, ты уже перебрал, — сказала я. — Мой тебе совет туда не идти, а идти домой.

— Ладно! И ладно! И пойду! — Лёшка горестно сошёл с крыльца и потопал куда-то по перемешанной со снежной крупой жухлой листве.

— Кстати, он не шутит, — сказал Ванька. — Вчера не понимал, сегодня понял. Так что можешь ему поверить. Это я тебе на всякий случай говорю. Ну что, провожать тебя, нет?

— Шутит или нет — а я что сделаю? — спросила я. — Вот что, Иван. Ты меня извини, но я прямо скажу... в общем, если у тебя есть жена или невеста, я не хочу, чтобы ты меня провожал. Ну, а если ты свободен, тогда уже твои провожальные переживания остаются исключительно под твою ответственность. Понятно или нет?

— Понятно, — сказал Ванька. — Не волнуйся, я своё отпереживал. Ой, Люб... ты смотри, мы тут твоих арендованных проветрили...

Мы забежали обратно в школу. Ванька сказал:

— Я, честно говоря, не знаю, теплокровные они там или хладнокровные, но на улице уже не очень жарко, и я так думаю, что после проветривания их лучше не оставлять в чемоданчике, даже закрытом. Придётся за шиворот. Давай четверых мне и двоих тебе. А народ будет думать, что это с нами такое... Где живёт твоя арендованная начальница?

— Начальница настоящая, — сказала я. — Давай три на три, просто я возьму маленьких.

— Угораздило тебя с этими черепашками, — засмеялся Иван. — Ну, Люба... Так только ты можешь... О! Гляди! Да ко мне сюда ещё и пятая вместится! Давай сюда.

Так что я пошла всего с одной черепашкой за шиворотом. Она скребла там потоихоньку своими лапами.

— Ванька, ты как?

— Чувстую себя многодетным отцом, — сказал он. — Спасибо за приключение. Такое только с тобой может случиться.

Мы благополучно отдали черепашек, благополучно проводились до моего дома и потом благополучно напились чаю. Разговоры были всё какие-то пустяковые — Ванька меня веселил.

Потом за окошком стемнело напрочь, часовая стрелка перевалила через вертикаль, и тогда Игольников намотал вокруг шеи шарф и раскланялся.

— Если Лёшка тебя в самом деле допечёт и ты не захочешь его видеть, позвони мне, — сказал он на прощанье. — Придумаю что-нибудь. Это уж не сомневайся. И не стесняйся позвать, лишнего про меня не надумывай. Я только то переживал, простила ты меня или нет. Ну пока.

Я закрыла за ним дверь и слушала, как он пружинисто сбегает по лестнице. Потом глядела в окно. Ванька пошёл через ночной двор, и откуда-то сбоку к нему вынырнули четыре тени.

Во двор я выбежала прямо в тапочках. И очень вовремя. Ванька отбивался неумело, но отчаянно, особенно когда завидел меня, а парни ещё только начали к нему примеряться.

— Эй, вы! — заорала я. — Милиция уже едет! — и засвистела в свисток. Он у меня тоже был в запасе. У нас не очень-то центральный двор, и временами по ночам приходится брать да свистеть в него — действует.

Невероятно, сколько вранья я наговорила и выслушала за этот вечер. Я не вызывала никакую милицию, не знаю, зря или не зря, но за какие-то десять секунд можно было столько всего потерять...

Потом я затащила Ваньку обратно домой — ему повезло, пострадать он успел по-школярски. И сказала, пока он умывался:

— Только не возражай, но сегодня ты уже никуда не пойдёшь, хорошо?

— Ну, не пойду так не пойду, — пожал он плечом.

— Будем считать, что сегодня ты отыграл то, что было десять лет назад, — сказала я.

— Хорошо, — он снова пожал плечом. — Люб, а ты как считаешь — это необходимо, вот выучиться чему-нибудь этакому?...

— По ночам не надо ходить, — ответила я. — А если уж идёшь, то ворон не считай, будь очень целеустремлён и молитву ещё повторяй. Я думаю, молитва лучше, чем выучиться чему-нибудь этакому.

— Хорошо, — покорно согласился Ванька. — Кстати, когда-то я жутко мечтал побывать у тебя в гостях. И переночевать. И тогда ты положишь меня на кухне на раскладушку, а я буду тебе стихи читать через стенку... а родители будут молчать и восхищаться, или их совсем не будет, но в общем, они не будут мешать мне читать стихи... Знаешь, то, о чём я мечтаю, частенько однажды сбывается. Только иногда такими странными путями, совсем не так, как хотелось... — он засмеялся.

— Нет у меня раскладушки, — сказала я. — Будешь спать на моей тахте, как гость и пострадавший, а я на полу.

— Может, всё-таки наоборот?

— Молчи уж, не командуй... Здесь я командую.

— Хорошо, — согласился Ванька. — А стихи читать?

— Читай, а то чего же, второй раз, что ли, будешь ко мне попадать не теми путями, какими хотелось.

Мы улеглись, и Игольников читал мне стихи. Не про любовь и не про природу. А про смысл жизни, про духовные искания и пути человечества.

— Вань, — сказала я наконец. — Нечестно. Слова не твои, а говоришь их мне, как будто твои. И получается, что я вынуждена восхищаться тобой за чужие слова. А?

— Ладно уже глупости говорить, — сказал он. — Всё, хватит с тебя стихов. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи...

Но не было у меня на душе никакой спокойной ночи. Я лежала и думала, что так и не спросила Ивана, кем он работает. Но зачем мне это, собственно, надо — знать, кем он работает? Тоже мне, нашла важный вопрос... Ещё спроси, сколько зарабатывает...

Всё же я забылась неверным сном, а утром проснулась оттого, что Ваня стоял сбоку от окна и в щёлку выглядывал наружу. Услышав мой шорох, он обернулся:

— Люб, а там Лёшка стоит. С огромным букетом. Ты его хочешь видеть или нет? Если да, то меня лучше куда-нибудь спрятать. Например, я зайду на этаж выше, ты пригласишь его, а я уйду. Если нет, я могу выйти на балкон и попросить его не маячить. Если ты хочешь расстаться с ним ласковей, но мучительней, мы можем пригласить его позавтракать. Не думаю, что он поверит, что я остался ради стихов.

— Ты остался ради того, чтоб мне не пришлось отметить незабываемое воскресенье сбором твоих косточек, — засмеялась я.

— Люб, не хихикай, давай посерьёзней. Он же там не в шутку стоит. Несомненно трезвый. Говорю тебе, я думаю, что он уже очень созрел для серьёзных отношений и намерен добиваться тебя какими-нибудь подвигами. Тебе лучше определиться с тем, чего ты хочешь.

— Боюсь, что если он сейчас сюда зайдёт, я однажды сдамся, — откровенно сказала я. – Я не люблю его. И не думаю, что могу полюбить. Но я не в том возрасте, когда приставаниям надёжных людей сопротивляются до последнего. Однажды такой обожатель застанет меня в момент отчаяния, тоски и грусти – и останется в гостях. А потом я подумаю: теперь я как честный человек должна выйти за него замуж…

— Ты чего такая скисшая? – спросил Ванька, отойдя от окна и присев надо мной. – Ты это не шутишь? Тебе что, так одиноко?

— Ага, — честно созналась я.

— Какая-то ты… я не пойму, говоришь о таких вещах и так улыбаешься. Послушай. Одиночество возникает не там, где нет второго человека. Оно возникает там, где ты живёшь не своей жизнью. Придумываешь себе какой-то распорядок, следуешь ему, думаешь, что выполняешь свой долг, но на самом деле это выдумка. У каждого человека в этом мире есть своя дорога, своё дело. Это дело очень нужно миру, и никто другой его не может совершить. Нужно лишь нащупать, найти эту дорогу, и тогда жизнь станет ослепительно прекрасной, каждое её мгновение ты будешь дышать полной грудью. Одна, вдвоём, втроём или в толпе, в успехах и неудачах – всё равно, главное – найти свою дорогу, понимаешь?

— Стало быть, ты нашёл свою дорогу и счастлив? – усмехнулась я.

— Нет. Но я, во всяком случае, понял, что эта дорога есть, и идти по какой-то другой – самообман. Я очень хорошо понял это вчера, увидев всех этих людей и себя самого среди них. Это было вроде похорон, когда ты вдруг видишь себя покойником в гробу, на который сейчас надвинут крышку. Но ты ещё не совсем покойник, и поэтому, сама понимаешь, хочется немедленно выпрыгнуть из гроба. Ты ещё не знаешь, куда свалишься, когда выпрыгнешь, тебе этого не видно, но что ты не хочешь здесь остаться – это ты знаешь точно.

Я молчала и думала над тем, что он сказал.

— Люба, — затревожился он. – Если тебе плохо и если я могу тебе чем-то помочь…

— Ты или Лёшка – собственно, какая разница? – вдруг огрызнулась я. – Ладно, извини, сорвалось. Зови его завтракать, как бы он там не застыл.

— Хорошо, позову, иди одевайся, — сказал Ванька, замотался в шарф и вышел. Я думала, он вернётся, но он ушёл, вместо него появился Панин.

Довольный своим двухчасовым подвигом и непомерно замёрзший на вид, он отправился принимать душ, чтобы потом принимать чай. Он не думал, что Ванька читал мне стихи, но он думал, что за меня стоит повоевать. А я не думала ничего, просто варила овсянку. И мне было безразлично, любит ли Панин эту овсянку. Если он любит меня, то ему придётся прийти в восторг. Потом я питала свой организм. На часах было уже семь. В полвосьмого мне выходить. Вылезет этот Панин из ванной или нет? Если просидит долго, ему придётся приходить в восторг от бутербродов всухомятку.

Но он вышел наконец, и ел, и пил, и говорил. Говорил на редкость серьёзно, как Иван и предупреждал. А я честно сказала ему то же самое, что сказала Ивану. Что я не люблю его, но, возможно, способна сдаться, если он меня однажды допечёт. Только надо ли это кому-то из нас? А теперь мне нужно на работу, потому что меня ждут — не дождутся все мои отечественные и зарубежные корреспонденты вместе взятые с начальницей во главе.

— Ладно, — вздохнул Лёшка. – Ты так рвёшься к своим корреспондентам, что выгоднее всего мне стать одним из них. Я буду тебе писать и покорю тебя своими письмами. Ты можешь почти не отвечать, но знай, что в любой момент ты можешь поднять трубку и позвонить по телефону, потому что тебя ждут. А на выходные я обязательно буду тебя куда-нибудь звать, а ты можешь отказываться…

— Как угодно, — ответила я и пошла на выход. А потом, на улице, сказала:

— Знаешь, Лёш, одиночество возникает не там, где нет второго человека. Оно возникает там, где ты живёшь не своей жизнью… а надо найти свою, и тогда всё будет ослепительно прекрасно. Понимаешь?

Он посмотрел на меня как-то странно и долго и ничего не ответил. А потом я поехала до конца ветки, а он вышел на пересадку.

Потом был день, и вечер, и ночь, и утро, и день...

Больше никто не стоял у меня под окнами. Лёшка наврал и не прислал никаких писем. Цветы его я хранила, как могла, но они опали очень скоро – им не сладко было в ноябрьском воздухе, хоть и у Лёшки за пазухой.

А у меня были новые и новые проекты – как всегда.

Никто никуда не пригласил меня в субботу. Ни на этой неделе, ни на следующей. И тогда в очередную пятницу я взяла Лёшкину визитку и позвонила.

— Ты?! – закричал он мне в трубку. – Нет, это правда ты?! Я думал, не выдержу… Тебя наконец покорили мои письма?

— Это я, Панин, но у меня бесчувственный вопрос, — сказала я. – Ты можешь совершить для меня подвиг?

— Какой? – обрадовался он.

— Тяжёлый, — предупредила я. – Без всякой награды, даже наоборот. Подумай серьёзно, прежде чем соглашаться.

— Я согласен, — ответил он.

— Ты можешь мне достать координаты Ивана?

— Угу, — горестно отозвался он. – Думаю, это именно тот подвиг, который необходим мне для очистки совести.

— А что там не в порядке с твоей совестью и почему её надо очищать? – удивилась я.

— Да так, — сказал он. – Не дал тебе с ним позавтракать. Записывай, — Лёша продиктовал номер, а я поблагодарила и виновато спросила, могу ли я для него что-нибудь сделать?

— Приглашайте в гости, — вздохнул он. – Иногда. Чтоб я хоть мог удостовериться, что не зря геройствовал. А то, знаешь, мне слегка тоскливо… И между прочим! Завтра к вечеру я перезвоню и попрошу в виде выкупа сходить со мной куда-нибудь… пока!

Он не оставил мне времени для ответа. Но я уже подозревала, что он не выполнит своих угроз. Кажется, враньё было попросту способом его существования во всех душевных состояниях. Мне было остро жаль его, но чем я могла помочь ему? Пусть хотя бы чувствует себя благородным...

Вечером я набрала номер и спросила Ивана.

— Папы нет дома, — сказал детский голос.

Я положила трубку...

Походив минут пять по комнате, я поняла, что поступила неправильно. Не только потому, что мальчик всё равно перескажет Ивану разговор и я буду вычислена. Но ещё и потому, что я отступила от ситуации, вместо того чтоб в неё вступить и прояснить. Может быть, как сам Ванька недавно. Только он отступил перед осязаемым Паниным, а я вообще неизвестно перед кем или чем. Словом, телефонному диску пришлось вертеться снова. Трубку снова поднял ребёнок.

— Привет, но это опять я. Если папы нет, могу я поговорить с мамой?

— У нас нет мамы, — сказал он. – Зачем вы бросаете трубку? Вы кто? Вы Наташа?

— Нет. Меня зовут Люба. Мы с твоим папой вместе учились в школе.

— А я Денис. Папа сегодня очень поздно вернётся. У него совещание. А у вас что-то случилось?

Я удивилась такому вопросу.

— Нет, ничего. Просто мне сегодня стало одиноко, и мне захотелось позвать его в гости. Но я не знала, что ты его тоже ждёшь. Думаю, нехорошо было бы отнимать его у тебя, правда?

— Ну… — задумался голос. – А приходите к нам сами! Я вас чем-нибудь займу. Пока он не придёт.

— Разве можно приглашать неизвестно кого? – засмеялась я. — Ты слишком доверчивый.

— Если вы не придёте, он пойдёт к вам ночью, — грустно ответил Дениска. — Я знаю, кто вы, я фотографию вашу знаю... Вы не подумайте, я не боюсь быть один. Но я не люблю, когда он ночью уходит.

— Так ты там совсем один? — изумилась я. — А сколько тебе лет?

— Я взрослый, — обиделся он. — Я в школу хожу!

И я пошла в гости к взрослому человеку, который ходил в школу и знал мою фотографию. А он стал меня занимать. Первым делом он предъявил мне папину СМС-ку: «Молодец. Я в цейтноте. Ей привет. До встречи», — а потом объявил:

— Я увлекаюсь микромиром.

— Чем?

— Микромиром. У меня есть микроскоп и книжки про насекомых и микробов. Вы читали «Приключения Карика и Вали»? Это моя любимая. Нет, самая любимая книжка – «Метаморфозы». Она про то, как из гусеницы становится бабочка. Если вам интересно, посмотрите. Она просто восхитительная.

Он притащил большой красочный альбом и начал пересказывать мне действительно завораживающую историю из жизни бабочек.

— Хочешь быть учёным? – спросила я.

— Не знаю. Думаю, что нет. Папа говорит, что для открытия учёные должны много лет собирать данные. А я не люблю так долго. Ещё я совсем не хочу собирать коллекцию. Это же убийство! Я лучше стал бы фотоохотником. У меня есть про него книжка. Папа мне купил настоящий фотоаппарат, правда, он плохо берёт приближение. Вот что я сумел наснимать, — он притащил альбомчик.

Я листала, и Денис спросил:

— Думаю, что я вам уже надоел, но я не знаю, что ещё рассказать. Если я надоел…

— Мне интересно, — возразила я. – А у вас есть компьютер?

Денис засмеялся:

— У нас примерно три компьютера. Но без папы можно включать только один.

— Три? Почему так много? И почему примерно три?

— Но ведь он же айти, — гордо объяснил Денис.

— Айти? Что это такое?

— Это... Я не совсем знаю.. но это про компьютеры.

— А ты тоже понимаешь в компьютерах?

— Не очень. Я умею устанавливать программы с дисков, когда папа помогает. Картинки обрабатывать. У меня есть свой сайт, я кладу туда свои фотографии. Но их почти никто не смотрит. Статистика совсем маленькая, и скорее всего, это роботы-индексаторы, — он махнул рукой точь-в-точь как Ванька. — Когда мне совсем скучно, я играю в падающие фигурки, но папа говорит, что это отупляет мозг, поэтому я стараюсь не играть.

— Примерно понятно, — улыбнулась я. — А ты бы хотел научиться делать фильмы?

— Фильмы? – он изумился. – Для этого же нужна киностудия!

— Не совсем. Ставишь видеоредактор, помещаешь в него фотографии, а через микрофон зачитываешь рассказ про свой микромир. Можно ещё добавить музыку. И спецэффекты. И потом программа это обрабатывает, и получается фильм. Правда, он долговато обрабатывается, и нужно не меньше полгига оперативной памяти, — я тоже махнула рукой как Ванька. — Ты меня понимаешь? Я думаю, что если твой папа айти, у него есть больше.

— И ты дашь мне эту программу и научишь пользоваться? – подпрыгнул он. – Ой, я сказал вам ты. Вам можно говорить ты?

— Можно. Я принесу программу, если папа разрешит.

— Разрешит. Ты делаешь фильмы?

— Я очень люблю делать фильмы, — сказала я. – Но чаще всего я делаю не то, что люблю. Моя профессия называется пиар. Это когда разные люди, которые увлекаются микромиром, компьютерами или типографскими станками, приходят ко мне и просят, чтобы я как-нибудь понятно рассказала всем про их дела. Иногда я делаю им фильмы, иногда пишу статьи, иногда выдумываю им какие-нибудь игры, в которые они будут играть со своими покупателями.

— Какая интересная работа! – воскликнул он.

— На самом деле не очень, — вздохнула я. – Дело в том, что мне приходится рекламировать всякую чепуху, которая может мне совсем не нравиться. Ведь редко кто увлекается микромиром. Чаще люди хотят, чтобы я рассказала, что у них самый солидный банк, самый прочный металл, самые качественные пластиковые окна. Но на самом деле это неправда. У них самые обычные окна.

— Хвастаться плохо, - покачал головой Дениска.

— Вот-вот. Потому мне и тошно на такой работе. Потому я решила устроиться на заводе, где почти не приходится врать, но рекламировать надо всякие железки, и так каждый день. А это довольно тоскливо — весь день думать о железках, которые тебе неинтересны. Мне бы хотелось рекламировать что-то хорошее, но мне кажется, что очень трудно найти такую работу. Так что мне будет очень приятно помогать тебе делать фильм про бабочек, потому что это интересно.

— Значит, ты будешь приходить в гости?

— Я бы хотела, но не знаю, как получится. У меня всегда полно работы. И на работе, и дома. Но мне не нравится так жить. Поэтому я и хотела поговорить с твоим папой. Он умеет подсказать, как нужно жить.

Примерно в таком духе мы беседовали с серьёзным Дениской, пока он не начал клевать носом и не объявил мне, что он жаворонок. Но по-человечески спать не лёг, пояснив, что «по-настоящему» его укладывает только папа, а до тех пор он «валится подремать». После чего подвинул кресло напротив окна, погасил свет, раздвинул шторы и «свалился подремать» в немыслимой позе, наблюдая сквозь ресницы, как за окошком вдалеке бегут по автострадам ночные огоньки. Я тоже засела рядом на ковре, разделяя его занятие. Можно было уйти на кухню, но здесь мне было уютнее. Дениска завозился, устраиваясь, я погладила его по голове.

— А ты подружилась с дядь Лёшей? — сонно спросил он.

— С каким дядь Лёшей? – спросила я.

— Папа рассказывал, что в детстве он хотел что-нибудь для тебя сделать. Например, спасти от хулиганов или вытащить из воды. Но ты хорошо плавала и была сильнее всех хулиганов. И вообще всё умела. Только не умела подружиться с дядь Лёшей, который тебе нравился. Однажды на тебя напали хулиганы, и папе жутко хотелось тебя спасти, но он спрятался, потому что рядом шёл мальчик дядь Лёша и он, конечно, тебя спас. Вы подружились, но ненадолго, потому что дядь Лёша не знал, что ты хорошая.

— В самом деле? А я думала, что твой папа испугался.

— Папа никого не боится... А недавно дядь Лёша пришёл к нам и сказал, что ищет тебя. Папа сначала отказался ему помочь. А потом всю ночь ходил по комнате. Утром дядь Лёша опять пришёл. И тогда папа ответил, что соберёт весь класс. И собрал, а потом сказал мне, что ты позвала дядь Лёшу в гости. Так папе удалось вас подружить?

— Не совсем. Я уже не хочу дружить с дядей Лёшей, — сказала я.

— Почему? А папа сказал, что ты ищешь себе мужа так же, как он ищет мне маму. Я знаю, он даже почти нашёл, её зовут Наташа, но потом сказал, что ничего из этого не получится. Я так удивился и спросил его, почему он сам не зовёт тебя замуж, если ты тоже ищешь мужа? А он ответил, что жизнь сложная штука и в ней часто приходится… искать компромиссы. Это когда делаешь не то, что хочешь. Но только в самом главном никогда нельзя искать компромисс. А когда любишь кого-то, то это тоже главное. Когда любишь человека по-настоящему, то не можешь на нём жениться просто так, по дружбе. Так он объяснил. Значит, ты тоже не хочешь замуж за дядь Лёшу потому, что любишь его по-настоящему?

— Нет, не поэтому, — ответила я. – Дениска, прости, но как так получилось, что у тебя нет мамы?

— А я не знаю, — сказал он. – Я уже спрашивал: может, она бросила нас? Или она умерла? Или я из детского дома? Но папа всегда отвечает одно и то же: «Прости, парень, но так получилось». Совсем ничего не рассказывает. Не хочет, — Дениска горько вздохнул и подлез под мою руку, чтобы я его ещё погладила.

— Тогда, может быть, так надо, — сказала я.

— Может быть. А я знаешь что делаю? Меня научила Гришина мама. Это мой друг — Гриша. Когда я иногда говорю с Богом, я прошу Его передать мой привет моей маме и папе тоже, если у меня есть другой папа. Вообще я кого вспомню, тому и шлю привет, чтобы ему было хорошо. И тебе тоже. Только редко. Когда вспомню. Ты когда-нибудь чувствовала мои приветы?

— Конечно, — согласилась я. – Только я не знала, что они были твои.

— Да, это мои. А я тоже не знаю, чьи приветы ко мне приходят, когда мне хорошо. Папа говорит, это для того, чтобы я в ответ желал добра всем. Ты кому желала добра, когда получала мои приветы?

— Не помню, — смешалась я. – Кому-нибудь. Дениска, может, пора в кровать, а? Так лежать у тебя спина устанет. Это не очень хорошо.

— Не знаю. Мне так хорошо. Я люблю смотреть на все эти огоньки. Их много-много. И на земле, и на небе. Я могу посылать им всем привет. А где-то папа едет… Может, он уже и едет… Тёть Люба, я такой счастливый, что живу так высоко. Мне отсюда так много видно. И окно такое большое, правда? Я был совсем маленький, когда мы приехали в эту квартиру. Папа ходил со мной смотреть квартиры, и когда я увидел это окно, я весь обрадовался, булькал и хотел, чтобы меня к нему поднесли. Папа очень смешно это рассказывает, как я булькал. А когда папа пошёл отсюда, то я завыл на весь подъезд. Папа говорит, что после этого он был очень счастлив купить эту квартиру, хоть она и здорово дорогая. А тебе нравится наше окно?

— Тогда надо купить другое кресло, — сказала я. – Чтобы оно раскладывалось. И ты не скрючивался.

— Не знаю. Мне так хорошо. А купить не получится. У нас кредит. Это когда всё время надо деньги отдавать, а для этого очень много работать. Я маленький был — сердился, спрашивал, почему у других нет кредита? Папа говорил — потому, что у них нет такого хорошего окна. Это уж я потом понял, что кредит — это когда ты ещё не заслужил что-то, а тебе уже это дали.

— В кредит жить несладко, — согласилась я. — Но иногда приходится.

—А папа говорит, что мы все живём в кредит, только многие не думают об этом.

— Как это понять?

— Ну так. Гришина мама сказала, что мы в долгу у Христа, который умер за наши грехи. Что если бы он не пришёл, то человечество могло бы погибнуть. Правда, я не понимаю, что такое умер за грехи. Разве кому-то поможет, что кто-то умрёт? Папа объяснял, что дело не в том, как Христос умер, а в том, как он жил. Он всё делал для всех. И есть ещё многие люди, которые трудятся для нас всех больше, чем мы заслужили. Именно такие люди спасают мир. Они посылают нам всем приветы, когда нам трудно, и мы получаем эти приветы и даже не знаем, кто нам их послал.

— Как ты хорошо рассказываешь, — сказала я. — Значит, у этого окна ты тоже отдаёшь свой кредит?

— Не знаю... Понимаешь, когда мы с папой начинаем злиться на наш денежный кредит, то вспоминаем про этих людей. Им было трудно, но они посылали всем приветы. Давай и мы пошлём им привет и папе тоже, чтоб он скорей смог закончить работу. Это надо делать молча.

Мы замолчали. Я смотрела в окно на огоньки земли и неба и думала, что я очень злюсь на Ивана за то, что он никогда не спрашивал, нужна ли мне его глупая жертвенность. Потому что так не делается. Может быть, мне именно этого в нём всегда и не хватало – какой-то мужской решительности. Вечно ходил со своими стихами и мечтами, юноша бледный…

Думаю, мне важно было донести до него эту мысль. Доказать, что он был неправ. Но потом я подумала: чего я добьюсь этим доказательством? Допустим, я заставлю его согласиться с тем, что он был неправ и в отношении меня поступал плохо. Что мне даст эта истина? Разве признания людьми их грехов добивался Христос, возлагая руки на больных и увечных? Нет. Его правда была другая – правда радости. Он мог быть грозным, изгоняя торгашей из храма, он изобличал фарисеев, но когда он подходил к простым людям, то не предъявлял им списки грехов, а просто взывал: «Встань и ходи…» «А теперь иди и больше не греши…»

Дениска заснул. Я прошла на кухню. Это оказалась даже не кухня, а компактная студия с обещанными тремя компьютерами, скромной плиткой «мечта» в уголке и забитым какими-то банками стеллажом. Одна стена была полусвободна, и вдоль неё тянулся широкий бордюр. Комната была прибраной, а здесь всё громоздилось вповалку, но это был творческий, а не запущенный беспорядок. Такие без спросу лучше не прибирать.

Что приготовить Ваньке, который вернётся к ночи? Мне неизвестно, что он любит. Я открыла один из шкафчиков – он был плотно забит завтраками быстрого приготовления. К счастью, в другом шкафчике обнаружились овощи. Отлично, возьмёмся за суп.

Дома я не любила готовить, а здесь всё было по-другому. Потому что не для себя.

Иван был неправ, заранее перекрывая себе возможность личного счастья и думая, что оно невозможно. От этого не было хорошо ни ему, ни Дениске… ни мне, в конце концов. Не знаю, могла ли я полюбить Игольникова десять лет назад, но почему нужно было столько времени провести в полной изоляции от меня? Впрочем, кто знает. Может быть, что-то должно было накопиться во мне и в нём за эти десять лет?

Но что не давало мне покоя: ведь и я была неправа точно такой же неправотой. Когда думала, что мне невозможно найти такую работу, которая оказалась бы мне полностью по душе. В каком-то смысле с такой установкой мне было легче смириться с тоскливыми гранями своего заработка. Мол, идеального всё равно не бывает. Но вот я чищу картошку для Ваньки, и это в десять раз приятнее, чем чистить её для себя, хотя ни картошка, ни руки не изменились, и нож почти такой же. Так что же я делала все эти годы? Я зарабатывала деньги, которыми могла заесть, запить, залечить, заотдыхать и засмотреть фильмами своё неудовлетворение жизнью!

Вот моя переписка с моими великими знакомцами. О чём она и для чего она? Ладно, положим, одно письмо из десяти наполнено действительно полезными сведениями. Но все остальные? По нескольку раз в день я скачиваю почту, надеясь найти там что-нибудь для себя, и если писем долго нет, я пишу их сама. И в сущности, мне почти всё равно, чьё именно письмо я получу. Было бы какое-то ощущение своей небесполезности. Разве это нормально?

Вот мои награды и дипломы. Я складываю их в папочку, но они вызывают у меня лишь чувство беспомощности от того, что мне не выдают следующий диплом. Я всё время не уверена в себе, что бы я ни делала. Почему? Да потому, что хочу от жизни чего-то совсем иного!

Что ж, благодаря моей работе люди узнают о том, где им купить нужные им металлоконструкции —это полезно. Но почему я думаю, что не способна на что-то ещё более полезное? Более полезное хотя бы потому, что на свете могло бы стать одним радостным человеком больше?

Кроме плоской пользы должно быть какое-то «во имя». Папа любит меня, он вкалывал для того, чтобы у меня была крыша над головой и не приходилось потратить молодость на ипотеку. Ванька вкалывает во имя Денискиного окна, из которого можно посылать привет миру. Мама вкалывала во исполнение клятвы Гиппократа, которая действительно была для неё вроде Евангелия. Есть люди, которые нарочно берутся за любую работу, чтобы научиться посвящать эту любую работу своему Богу. Каждый из этих путей – путь. Но во имя чего вкалываю я?!

Деньги? У меня их больше, чем я проедаю. Слава? Нет, мне совсем не интересна слава, я перебираю свои дипломы только от тоски и неуверенности. Благотворительность? Нет, у меня это лишь ещё один повод доказать себе свою небесполезность. Благотворительность не приносит мне радости, а только ощущение, что за выданный мне Богом кредит я никогда не расплачусь... Мои дни медленно влачат себя в беспросветное будущее. Как одинаковые сонные черепашки, впадающие в спячку от холодного воздуха. Взятые напрокат неизвестно для чего.

Кому я посвящаю себя?

Мой алтарь пуст, а я – слепая поклонница и заложница общественного мнения!

Я накрыла кастрюльку полотенцами, положила ложки и хлеб. Не знаю, будет ли Ваня ужинать сегодня, но во всяком случае у него будет такая возможность.

Ваня, помоги мне. Помоги мне верить в себя. Я знаю. Я должна отказаться от половины проектов – пусть кто-то другой воспевает металлоконструкции, для меня это уже пройденная ступень, надо освободить место тому, кому оно будет во благо. А я отныне буду браться только за то, что пригодится мне в мастерстве фильмотворчества. Меньше денег, но больше возможностей. Да, я знаю, у Вани кредит. Но если я перееду сюда, то, во-первых, возьму на себя домашнюю нагрузку, а во-вторых, ту квартиру можно будет сдавать. Я должна перестать думать, что мой долг – зарабатывать. Я должна понять, что мой долг другой – работать! Работать на своей, именно своей работе. Если я не сделаю счастливой себя, как я научу этому других? Никак...

Ваня, помоги мне верить в себя. Мне это так нужно!

Дениска всё спал в кресле, свернувшись калачиком. В комнате была одна двуспальная кровать, я перенесла его туда и уложила – он не проснулся. Потом посмотрела на часы, вздохнула и решила к нему присоединиться. Только надо сразу предупредить Ивана, как меня понимать.

Я написала маркером на большом листке: «Иван Игольников, я тебя люблю», – и закрепила на внутренней деревянной двери, так чтобы это сразу можно было увидеть, открыв железную. Больше делать было нечего, и я легла. Впрочем, мне не спалось. Сначала я фантазировала, как Ваня откроет дверь, остолбенеет и наконец обрадуется. Но бесконечно этот сюжет не будешь вертеть в голове...

Потом на меня нахлынули сомнения. Обрести лучшего в мире Ивана, да ещё и вместе с лучшим в мире Дениской – это слишком большое счастье, чтобы оно вот так запросто упало мне в руки. Так хорошо не бывает и быть не может!..

Нет, нет! Я отвергаю эту постановку вопроса! У меня, как у любого, есть какие-то способности. Просто я вкладвывала свои способности не туда! Я изменю направление силы, и тогда всё изменится. Главное, чтобы я его действительно изменила, вот о чём надо думать.

...Дело было к двенадцати, а Ваня не приходил и не звонил.

На меня снова напало ужасное беспокойство. — теперь в новом ракурсе. Вдруг с ним что-то случилось?! Может быть, даже в своём же дворе? Он же совершенно не умеет себя защитить!

Я в панике соскочила, снова распахнула занавески окна, вглядываясь в темноту и огоньки. Какой огромный, бесконечный мир! Разве возможно разглядеть с такой высоты, где здесь Ванька, горит его огонёк или уже потух?

Отыскала мобильник Дениски, чтобы найти там номер Ивана, но телефон был выключен. То ли нарочно, то ли сели батарейки, но в любом случае нужен пин-код. Нет, ребёнка будить нельзя, хватит здесь и одной паникёрши. Подожди хоть до часу ночи… Да что это такое?! Я отвергаю, отвергаю это навязчивое беспокойство, оно не моё. Да, я не знаю, где Иван. Могу я что-то сделать? Да, могу. Стоять и молиться. Вот это и надо делать.

...И тогда я как будто почувствовала, что Ванька тоже беспокоится о нас и о своём опоздании. Мне казалось, что чего-то слишком страшного не должно было случиться. Что он как будто отвечает мне и торопится домой.

Прошло совсем немного времени, и по потолку пробежали отсветы. Я прильнула к окну. Да, это был Иван. Он выскочил из машины, запрокинул голову. Я помахала ему рукой – не знаю, видел он меня или нет. И побежал к подъезду, а машина уехала.

Потом он торопливо влетел внутрь.

— Так получилось, — принялся каяться он с самого порога. – Ты меня простишь? Я послал сыну СМС-ку, что совсем задержусь, но теперь понял, что она или не дошла, или… Ты меня простишь? Я правда не мог…

— Вань, — перебила я. – У меня к тебе просьба. Выйди и зайди ещё раз, только медленно. Ничего особенного, но я так прошу. Сделай, ладно?

Он бухнул на порог сумку и вышел. Потом снова открыл дверь. Прочёл, постоял. Сказал:

— Да я уж почувствовал. Спасибо.

— Почувствовал? – удивилась я. – Когда?

— Часа полтора назад, — он начал разуваться и раздеваться. — Я вдруг почувствовал, что ты совсем рядом со мной. Я даже боялся, что тебя кто-то толкнёт, потому что они тебя не видели. Потом это прошло, и я подумал, что вы получили мою смску и легли спать. А когда я уже почти подъезжал, ты снова появилась, но только ты уже очень беспокоилась. Я не стал звонить, потому что уже почти приехал.

— Я тоже так почувствовала. Даже подумала, что ты едешь на машине.

— Да, я ехал на машине… Ты меня простишь?

— Не спрашивай меня больше об этом, а то я в самом деле начну думать, стоит ли тебя прощать, — засмеялась я. – Ты будешь ужинать?

— У меня был такой раздёрганный день, что я уже мало что соображаю, — виновато пожаловался он. – Прости. Можно, я приму душ?

Я поставила на кухне чайник и сидела в окружении трёх клавиатур, слушая электрическое сипение. Скоро появился мокроголовый Ванька, с его волос на футболку стекала вода.

— И почему у меня именно сегодня такой день, — сказал он, поглядев на кастрюлю. – Послушай, ты очень обидишься, если я не стану ужинать? И разговаривать тоже. Понимаешь, я…

— Понимаю, — согласилась я. – Бедолага, но хоть завтра у тебя полноценная суббота или тебе опять придётся вскакивать ни свет ни заря?

— А завтра суббота? – спросил он, пока его руки автоматически расставляли какие-то банки по местам. – Ой как хорошо… но вскакивать придётся. Мой проглот уже в восемь требует завтрака. По вечерам он ангел, а по утрам – динамо-машина. О, а может быть, его устроит то, что уже есть? – заглянул под крышку. – Оставим ему записку… — Ваня посмотрел на меня, как будто только что увидел, оглядел мою пижаму. – Так ты действительно уже спишь. Ладно, прости. У меня не всегда такая жизнь… Вы хотя бы взяли чистую простынь? Или нет? У меня полно чистых, ты их нашла? – он сорвался и хотел бежать в комнату. Я остановила его:

— Во-первых, простыня совершенно нормальная. Во-вторых, Дениска на ней уже спит. Ты хочешь его разбудить и объяснить ему, что хочешь положить его на другую для его же пользы?

— А, ну да, — вздохнул он. – Но всё-таки…

— Вань, ложись спать, — сказала я. – Ты страдаешь страданьем гостеприимной хозяйки, которой кажется, что она мало выставила на стол.

— Ладно, ты права, боюсь, что упасть и уснуть — это всё, на что я сейчас способен, — вздохнул он и подошёл к свободной стене, превращая странный бордюр в откидную лежанку.

Я хотела было сказать, что на кровати всем хватит места, но не стала, подумав, что эта дискуссия сродни вопросу о простынях. Осталось посоветовать ещё раз высушить голову, пожелать спокойной ночи и уйти.

Впрочем, через полчаса, когда я уже засыпала, он пришёл. Пришёл, молча забрался под моё одеяло и сграбастал меня в объятья. У него оказались очень крепкие руки.

— Нормальненько, — удивилась я. – Тебе не пришло в голову хотя бы для приличия спросить моего согласия?

— Не, — сказал он. – Не пришло. Спи, я тебя люблю.

Сказал и уснул. Да, кажется, я сильно ошибалась, подозревая в нём трусость или нерешительность. Значит, это было что-то совсем другое. Но тогда – есть ли у него вообще недостатки?

Но ничего. Какие-нибудь да есть. И мне ещё предстоит с ними познакомиться. Странно, меня это ничуть не пугало. Так, как не пугает мысль о том, что задумывать и монтировать фильмы – очень трудоёмкая вещь...

А вот выспаться нам в этот раз так и не пришлось. Не из-за завтрака. Проснувшись этак пораньше семи, Дениска проанализировал обстановку и выразил свой восторг бурными возгласами и не менее бурным скаканьем по кровати.

— Эй, — сонно произнёс Иван. – Тебя какая муха укусила? А ну иди отсюда в студию, жаворонок совы не разумеющий… Ты что, хочешь, чтобы я встал хмурым и злым? И между прочим, плакал тогда твой зоопарк.

Дениска не испугался угроз. Он продолжал испытывать на прочность диванные пружины и наше терпение и ликовать:

— Я буду делать фильмы про микромир! Я буду делать фильмы про микромир!

17 октября 2008,
26-27 апреля 2009

---

купить бумажный вариант в интернет-магазине

---