Осторожно, светлое прошлое

ОСТОРОЖНО: СВЕТЛОЕ ПРОШЛОЕ. МАТРОС ДАЛЬНИЙ.

Хоныч прибил здесь эту дощечку, когда один из наших юнг, после неудачного прыжка проболтавшийся все плавание в кубрике, с горя зашел в эту глухую калитку и больше не вышел.

Пристань была вся огорожена забором — старым и высоким забором из серых досок. Дул бодрящий и холодный весенний ветер, под ногами похрустывал тонкий ледок: после полудня похолодало.

Говорили, что там, за забором, какой-то заразный воздух: вдохнёшь — очумеешь. Но думаю, что больше пугали. Ведь тот юнга уже и на корабле был не в себе, а тут всё бродил вдоль забора и только искал подходящего момента. Я — другое дело. Я, правда, тоже уже битый час бродил вдоль забора, только по совсем другой причине… Сегодня на пароходике отплывали мои друзья. То есть, те, что когда-то были мне друзьями… нет, правда, настоящими друзьями. Вместе собирали цветную гальку, вместе бредили океаном, вместе поступили в училище. Вместе подолгу стояли перед узорчатой оградой, отделявшей от города ту легендарную бухту, которая в документах означалась лаконичным «Б.Д.К.», в песнях торжественно нарекалась Рассветной, а для нас, курсантов, носила печально насущное название Неприступной. А иногда мы вместе перелезали через эту ограду, презрев правила и наказания (если от злющего пса по кличке Цербер мы уже научились вовремя удирать обратно ценой всего-навсего порванных штанов, то в училище нас ждали бури повесомей)... А в одну из таких же неровных вёсен, когда прибыл в Недоступную Дальний Капитан, мы так же вместе до изнеможения просились к нему на корабль, вместе страшно переживали отказ… И вместе решили пробираться на борт тайно.

Мы придумали кучу планов, как миновать Цербера, и тихо надеялись, что не будет же эта зверюга, в конце концов, в самом деле калечить людей. Но там, на месте, стало понятно: все наши планы никуда не годятся… И Хоныч, самый сумасшедший из нас, вдруг прыгнул на этого Цербера и тихо заорал, чтобы мы прорывались вперед. Тогда я тоже вцепился в них двоих, наверное, это было очень страшно, но я не успел это обдумать. А остальные тоже никуда «прорываться» не стали, начали бегать, вопить и звать на помощь.

Вот тут и пришел Дальний Капитан со своими матросами, и нас унесли к бортовому врачу, а тот с ног до головы перемазал нас каким-то Дальним снадобьем и попотчевал уколами, после чего мы уснули, а проснулись уже в море. Снадобье оказалось и вправду чудодейственное, совсем как в легендах, так что мы скоро поправились. И тогда нам здорово попало от Капитана Дарля. Ведь с таким хулиганством на Корабль не попадал еще никто. Потом нас отправили драить палубы, а мы вовсю старались оправдать возложенное на нас доверие — и мало-помалу оправдали. Особенно легко нам тогда давались прыжки в завтра, потому что посреди того, что нам открылось, мы начисто забыли о прошлом. Мы были совершенно счастливы, если не считать, что друзья остались на берегу…

Вот они-то сегодня и собирались отплыть в Светлое Прошлое. Я не верил, когда услышал слухи, я не верил их собственным словам, не верил, когда носильщики протащили сюда их чемоданы, и даже сейчас, когда мне не удалось отговорить друзей и они всё-таки скрылись за этой дверью… я не верил. И дверь никак не отпускала меня. Я понимал, что не я виноват в том, что мы вот так расстались, но всё-таки, всё-таки… Ведь это же всё-таки друзья! И если я буду стоять на берегу, когда их пароходик даст последний гудок, если я буду стоять на берегу в ярко-голубом кителе с золотыми нашивками, может, они опомнятся, может, хоть один из них потребует трап или даже спрыгнет прямо в воду, ведь бывает же так, бывает, редко, но бывает!..

Холодный ветер опять толкнул меня в лицо. Может быть, поэтому я и дёрнул за ручку. Я очень не любил, чтобы меня толкали.

Дверь заскрипела, я решительно шагнул внутрь. И застыл, поражённый.

Вовсю светилось и пело давно забытое, как в далёком детстве, бабье лето. Щедрое закатное солнце золотило забор, так что стало видно: никакой он не серый, а живой, сосновый, пахнущий солью и смолой… Ветерок был тёпл и ласков, и море почти не шумело. Большая пёстрая бабочка присела мне на рукав, расправила крылышки.

— Лани! — закричали друзья и радостно побежали ко мне. — Лани, неужели ты с нами! Как это всё-таки здорово!

Они облапили меня со всех сторон, но я сказал, слабо отбиваясь и пересиливая баюкающий плеск волн:

— Нет, я пришел проститься. Навсегда. Потому что в прошлое даже письма не доходят. Если только вы на самом деле отплываете. Ведь в двух шагах отсюда — вы только подумайте — стоит Дальний Корабль. И Капитан ищет двух матросов на смену тем, кто погиб. Вы слышите, что я говорю — Дальний Капитан Дарль сам ищет матросов!

Дверь позади скрипнула, и в нее заглянул Хоныч, пахнув тревожной весной.

— Лани, ты с ума сошёл, почему ты здесь?

— До отплытия ещё четыре часа, — сказал я. — А здесь — наши друзья…

— Четыре часа! — закричал Хоныч. — Если бы в прошлый раз у нас были бы лишние четыре часа, чтобы проверить все тросы, Чампа сейчас был бы жив!

— Я проверил тросы. Я проверил щели. Хоныч, я всё проверил, что только мог, я не спал всю ночь, я всё сделал, Хоныч. У меня есть законные четыре часа. Ты что, не видишь, что это наши друзья? Скажи же им что-нибудь. Скажи им о красоте Дальних Звёзд. Скажи им, что Капитан ищет матросов…

Но Хоныч больше ничего не сказал — хлопнул дверью.

— Звёзды? — спросили друзья. — Нет, ты правда видел Дальние Звёзды?

О! Ещё бы! Конечно, я видел! Не раз, и так близко, так близко… Если бы мне сейчас удалось это им передать… Они никогда, никогда не уплыли бы в прошлое!

И я начал рассказывать. Я рассказывал долго, долго, может быть, целые полчаса, и они слушали жадно, во все уши… Но потом я вдруг заметил, что им просто хорошо. На зелёной траве, под ласковым солнышком и тихим ветерком, запивая чайком из термоса, слушать далёкие сказки человека в ярко-голубом кителе… Им нравились мои сказки о бурях и водоворотах, о грозах и полётах загадочных Дальних Кораблей. Там, по пути в прошлое, они ещё не раз услышат друг от друга эти легенды под мерное качанье пароходика…

Тогда я встал, резко заболев от безнадежности, и пошёл. Надо было и вправду всё ещё раз проверить на Корабле. «Оставьте мёртвым хоронить своих мертвецов»…

Но тут они всполошились. Начали спорить и спрашивать. Неужели правда, что есть два свободных места? Так ведь они, пожалуй, готовы! Готовы прямо сейчас их занять, если, конечно, там приличное жалованье, а впрочем, даже если не очень приличное, мне хватает, значит, и им хватит; пожалуй, они готовы, только вот надо сдать билеты на пароходик, предупредить родню и распорядиться — кому сдать ключи от квартир…

Я стоял и немел. Два свободных места! С приличным жалованьем! Мест нет, есть только потребность в матросах, только я уже точно видел, что этих Капитан ни за что не возьмёт. Они не выдержат пути, как Откинс. Или как Бани. Или как Арно… поэтому их не возьмут. Они уже слишком раскисли от этого тихого и прохладного пляжного зноя. Прохладного зноя? Ну да, кажется, точнее не скажешь… Господи, неужели они не помнят, как мы мечтали отдать друг за друга жизнь, добыть для человечества невиданные сокровища?..

— А помнишь, — не дождавшись ответа, сказали друзья, и лица их просветлели, — помнишь старые добрые времена, когда мы хотели добыть для людей Дальние Сокровища? Сколько раз мы сбегали ночью  от воспитателей, забирались в чью-нибудь старую лодку, накрывались плащами, раскладывали на солёной лавочке старые морские карты, жгли свечку и жевали промокший чёрствый хлеб, который таскал с кухни Хоныч… Помнишь? С нами сбегала Маруська, и мы глядели на её исцарапанные боевые коленки и думали, что она самая мировая девчонка в городе… Помнишь? Вот если бы однажды выбрать ночку, и снова собраться вместе? Я принесу огарок, возьмём у Маруськи те самые старые карты — представь, они и сейчас в её чемодане… Мальчишек с корпуса возьмём… И тихо-тихо будет плескать зовущая волна…

Они замолчали, и лица их всё светлели и светлели. А пароходик всё не отплывал; люди прощались с провожающими, заходили на борт, опять спускались, никакой спешки и окриков, все уютно, ласково, по-семейному… Это могло продолжаться ещё долго. И никакого кульминационного момента не будет, и никто не спрыгнет с корабля; а если спрыгнет, так его подождут, пока он залезет обратно: отчего не подождать под таким солнцем?

Я протолкался сквозь них и молча вышел в двери. Снаружи уже стемнело, стало ещё холоднее, так что я испугался — не опаздываю ли я; но нет, вот и Хоныч, уже утеплившись какой-то шинелью, ссутулился под прибрежной сосной.

— Лани? Неужели ты  вышел? Я уж и не ждал, — как-то хрипло сказал он, не обернувшись.

— Боюсь, что здесь мы бессильны, — вздохнул я и тут заметил, что под незастёгнутой шинелью он как-то странно одет. — Эй, Хоныч, ты чего нарядился в капитанский китель? Знаешь, что тебе за это будет от Дарля?

Он тоже вздохнул и пошел к Неприступной бухте. Под ногами чавкал жидкий снег пополам с песком.

— Дарля мы похоронили шесть лет назад, — наконец сказал он, повернув ко мне усталое лицо. — Когда в Марсовом проливе он спас команду и корабль от бури, его сердце не выдержало.

Я понял, что он не шутит.

Мы остановились возле Неприступной.

— Пока, Лани, — сказал Хоныч, протянув мне свою крепкую ладонь.

— Я что… отлучён? — спросил я, чувствуя, что горизонт плывет.

— Нет, — сказал Хоныч. — Но в этот раз команда набрана. Может быть, следующей весной освободится место юнги… Может быть… Впрочем, честно говоря, очень не хотелось бы. Но надеюсь, что мы с тобой еще встретимся.

— Хоныч! — чуть не закричал я. — Господи, да разве я знал, Хоныч! Я…

— Ну, ну, только не плачь, — сказал он и похлопал меня по плечу. — Ты без нас восемнадцать лет прожил и не заметил, проживи ещё один год. А сейчас, знаешь, я всё-таки пойду. До отплытия четыре часа. Я должен всё, всё проверить. Что-то нынче в городе зябко, ты не находишь? Ладно, скоро мы выйдем отсюда.

— Что же мне теперь делать… Капитан? — убито спросил я.

— Жить, — сердито сказал Капитан. — И китель сними, во всяком случае, до весны. Тем более что за четыре часа вся команда обязана быть на борту, и ты будешь выглядеть слишком странно. Пока, Лани.

Он тяжело зашагал по хлюпающему песку, поднялся по сходням, и какой-то мальчишка  в ярко-голубом задудел в горн.

Я снял китель, свернул его и зашагал сквозь промозглый город. На меня всё равно оглядывались, тем более что начался мелкий колючий дождь с градом. Но это было не главное… главное — куда я иду? Не знаю; разве у меня здесь что-нибудь есть? Все мои бывшие друзья остались там, в бабьем лете, всё ещё греются и перекладывают чемоданы и никак не отчалят. Может быть, ещё не поздно заглянуть к ним на пару минуток, согреться, а там, глядишь, придёт и следующая весна? Не следующая, так послеследующая. Ведь места всё равно когда-нибудь да освобождаются, кто-нибудь да погибает на трудном пути…

Я содрогнулся от ужаса; Господи, сохрани их всех целыми еще тысячу лет!

В конце улицы стояла часовня. Должно быть, недавно выстроили — раньше не было. Раньше меня посылали молиться в самый конец города, в старую церковь, Капитан Дарль с чего-то считал, что мои молитвы доходят лучше других… Но это раньше, а как сейчас… Я выгреб из карманов все деньги, купил свечей и поставил их за счастливое плавание. Глядя на меня, несколько человек тоже подошли и поставили рядом свои.

Маленькие, маленькие свечки тянули кверху свои огоньки. Синий, золотой, белый — почти как...

Мне дан приказ: жить. Значит, я должен жить. Один. В давно уже чужом городе. И если те годы я провел без них, эти я проведу вместе с ними. Потому что не Капитан выбирает Дальних Матросов. Они сами выбирают себя, где бы они ни были на этой планете и в мирах. Они сами выбирают себя, а Капитан только объединяет их вместе…

Где-то тихо запищал телефон. Я не думал, что в часовне может быть телефон. Потом ко мне подошли.

— Как ваше имя?

Я сказал. Звонил Хоныч.

— Так я и подумал, что это ты. О чём именно ты там молишься? — угрожающе спросил он.

— О счастливом плавании, — сказал я.

— И всё?

— И всё. Может быть, ещё я думаю о том, как вернее выполнить твой приказ: жить, оставаясь здесь.

Он помолчал. Потом угрюмо сказал:

— Будем считать, что я поверил. Через десять минут чтоб был здесь.

И бросил трубку.

Тогда я еще раз поклонился святым и побежал к набережной. Я понял, что он потерял матроса. Дальний Матрос, опоздавший к сроку, мог быть только в двух местах. Там, где я был сейчас. Или там, где я был последние восемнадцать лет…

Я поскользнулся и чуть не врезался в этот адов забор.

ОСТОРОЖНО. СВЕТЛОЕ ПРОШЛОЕ. КАПИТАН ДАЛЬНИЙ.

Капитан Дальний… нет. Приказ Капитана должен выполняться как есть, без излишней самодеятельности. Я побежал к Неприступной. Но первое, что я скажу Хонычу, будет просьбой пустить меня к этому безумному матросу, который, конечно, ещё не знает, что его ждёт…

Хоныч стоял у причала мрачной фигурой и смотрел, как я бегу к нему. Китель я по-прежнему держал под мышкой.

— Нет, — ответил он, даже не дослушав меня до конца. — Иди в пятый отсек к Тиоко.

Я колебался. Хоныч сказал:

— Оттуда нельзя никого вытащить. Они поломаются на первом же прыжке… Тебя что-то смущает? Если ты не уверен, то лучше останься. Мне совсем не надо, чтобы какой-то наш матрос мысленно жил возле этого забора и вклинивал в нашу работу его щепки. Это всегда плохо кончается.

Он замолчал и посмотрел вдаль, туда, где тёмное небо сливалось с тёмной водой. И тогда я понял: всё дело в том, что это был мой друг Хоныч, с которым мы когда-то жгли огарки, который правда таскал с кухни чёрствый хлеб. Я помню, как он дрожал перед контрольной, как ревел на моем плече в час отчаяния. А теперь он старше меня на восемнадцать дальних лет, а я никак не могу этого вместить. Пожалуй, он уже тогда был опытней меня, а я и теперь не могу признать в нём капитана… И все мои младшие помощники, конечно, тоже уже давно не младшие… И теперь я буду выполнять приказы хрупкого, но отчаянного Тиоко, а не он мои. О великий Дальний Корабль! Единственное бессмертное, что есть на этой земле…

— Я не уверен в тебе, — сказал Капитан. — Но я часто в тебе не уверен, а иногда ты поражаешь меня в последний момент. Решай сам.

Он пошел по сходням, а я стоял и думал.  И это было мучительно. Я стоял возле Дальнего Корабля и думал! Дальний Капитан звал меня, а я думал! Работы было невпроворот, а я думал. Я сам не пускал себя на Дальний Корабль! Потому что где-то у меня были какие-то мифические друзья, еще не совсем мёртвые друзья, и я не мог их оставить, хотя давным-давно был им не нужен! Потому что где-то у меня был незнакомый мне матрос, которого тоже засосала в себя пристань Светлого Прошлого. А еще, если уж быть сострадательным, почему бы мне не начать вытаскивать оттуда всех? Провести там всю жизнь, уговаривая, убеждая и рассказывая про Дальние Рейсы, тогда как там, в рейсах, кому-то ежеминутно нужна моя помощь!..

— Кэп, — сказал где-то наверху тихий голос Тиоко. — Кэп, я ничего не понимаю. Те, горожане — ещё понятно. Они ничего не видели. Они ничего не знают. Но наши? Почему ломаются наши? Они знают свойства времени. Они знают Дальние Законы. Почему, заболев, они не могут поставить себе диагноз?

— Однажды, — еле слышно ответил Хоныч, — Капитан Дарль сказал мне то, что я очень сильно запомнил… Он сказал: «Лани попал на Корабль только потому, что спасал тебя. Он проходит через прыжки только потому, что любит меня. Он многое выдерживает только потому, что понимает, как худо бы нам пришлось без него. Но он не соизмеряет свои силы, и это плохо. Ему нужна дисциплина. Он должен когда-нибудь понять, что он не может быть сразу везде, и нужно выбрать что-нибудь одно, иначе просто разорвёт. Иначе нам снова и снова придётся тратить силы, чтобы после его подвигов вытаскивать его с того света. Но вся трудность в том, что это невозможно объяснить, это можно только почувствовать самому. Ты устремлённый луч, Хоныч, монолитный луч, пробивающий пространства, а он многозвучная радуга от одного края до другого. Когда-нибудь он будет соединять миры. При одном условии — если он доживёт до этого дня, а не растает, рассредоточившись и распавшись». Я спросил: «Кэп, но как помочь ему?» Он сказал: «Никак. Делай свою работу». Так вот делай свою работу, Тиоко…

…На пятую ночь Капитан трубил сбор.

— Вольно, — сказал он. — Справа по борту — пристань Светлого Прошлого, — и отошел.

Мы облепили борт. Да, это была та самая пристань, только не со стороны города, а из другой грани, в которую мы вошли вчера днём, изменив обычный курс.

Забор был тот же. Только не было никакого бабьего лета. В грязи и тине лежало множество чемоданов, и на них вповалку спали, постанывая и почёсываясь, тучные тела. Я пытался разглядеть среди них голубого матроса, но темень была не та, чтоб видеть цвета. Луч прожектора доползал до берега, но там совершенно гас.

— Капитан, а что там днём? — спросил я, пробившись к нему.

— Если смотреть отсюда, дня там не бывает, — сказал он. — Там ничего не бывает… Лани, я себе тогда голос сорвал, я тебе до самого отплытия кричал, но ты ничего не слышал!

— Кэп, — сказал Тиоко, пристроившись с другой стороны, — кэп, а может, нам выжечь это кладбище, а? Зачем нужна городу эта чума? Кэп, послушай, ведь мы как Дальние имеем на это право.

— Нельзя, — ответил Капитан. — Ведь всё-таки оттуда возвращаются. Хоть и редко. Там люди! Люди, понимаешь?

— Нет, не понимаю! — горестно воскликнул Тиоко. — Разве это люди? А то, что они город заражают, — это что, ничего, пускай?! А в городе — не люди, да?

— В городе есть храм. Есть музеи. Есть Рассветная бухта. Каждый идёт туда, куда хочет. Почему ты хочешь лишить кого-то выбора? Эти люди точно так же валялись бы в любом конце земли! Просто тут они собираются вместе. И не мешают живым.

— Неприступная бухта, — горько поправил Тиоко.

— Не хнычь, — сказал Капитан. — Половина из этих тел когда-то рвалась на наш Корабль. Их манили легенды и звёзды, а стоять по трое суток без сна в вихревых гранях и при этом ни мгновения не досадовать на тех, кто читает в кубрике книги — об этом они совсем не мечтали. Что бы здесь было с такими? Как бы мы зажгли с ними Дальние Маяки, как протянули бы Дальние Струны? Что стало бы с городом без этих струн, об этом ты подумал? Неприступная бухта! Она для всех неприступная одинаково, но как-то же все мы сюда попали! А там, на деревянном заборе, и без того есть надпись, никто не скажет, что он не ведает, что творит… Хватит! Миновали. Пора прибавить скорость и уравновесить бортовое время.

Он поднял рупор, и матросы разбежались по своим местам.

— Готовность номер четыре — будем входить в утро! — крикнул он.

Я уже летел вниз по лестнице, а рядом мелькали в редеющем мраке голубые куртки со светящимися нашивками. Через полчаса нам предстоял первый прыжок в завтра. А прыжки, пожалуй, самое сложное. Потому что острее всего приходится сталкиваться с самим собой, с отжившим уже, вчерашним собой. И себя-вчерашнего нужно одолевать до конца, иначе там, за прыжком, ты рискуешь выпасть из времени и оказаться не у дел. Тебе просто не доверят ни одну работу, и ты будешь беспомощно сидеть в кубрике, пока остальные одолевают солёные ветра. Как бы нынче там не оказался я!..

Пока Капитан доверил Тиоко и мне распределительный блок. Мы двое будем решать, куда направить энергию, если будут какие-нибудь сбои. Это мы-то двое: Тиоко, который всегда жаждет разделаться с чем-нибудь поскорей, и Лани, который старается, чтобы хотя бы по капле хватило на всех. Ох и жарко будет нам тут, если вдруг сбой! Поэтому я без конца молюсь, чтобы сбоев не было, и проверяю всё по тысячу раз на дню, так что надо мной уже хохочет весь корабль. Пусть хохочут, главное, чтобы не было сбоев…

Техника шла как часы — с медленным ускорением. Сам я за ней запаздывал. Но ничего. Сейчас… Я сосредоточился и медленно пошёл в утро через огненный пульс пространства, обгорая в зовущих лучах. Рядом шагал Тиоко, хмуря свои тонкие брови. Если мы оба пробьёмся нормально, потом нам будет легче. Но баланс я все равно буду проверять так же тщательно.

Корабль умирал из сегодняшнего дня, чтобы родиться в завтрашнем.

24 сентября 2002