Часть 2. Глава 3. Нельзя.

«Орёл летел всё выше и вперёд,
К престолу сил сквозь звёздные преддверья...»*

Орёл летел вперёд, а она вперёд-назад, вперёд-назад. Но так уж устроены качели. Летят, летят, летят, «взлетая выше ели». Вот и весь ориентир. Летят, а всё на месте, как двадцать лет назад.

«Где жил он прежде? Может быть, в плену,
В оковах королевского зверинца...» –
«Не всё ль равно».

Не всё ли равно! Смысл только в том, что он остро не хотел там жить, потому и полетел так далеко и отчаянно...

Чёрная, чёрная зима, чернильное небо, маленькие точки-блёсточки наверху – чужие, закрытые для того, кто на качелях. А вон, ура, ура, идёт муж... Впрочем, какой ещё такой муж – сосед... Идёт по снегу сосед. Спаси меня, сосед, если можешь...

– Ксюша... Что ты тут сидишь?

– Отдыхаю от телефонных разговоров. «Сотый раз тебе говорю, Ксюша: если ты хочешь достичь гормонального баланса, ты должна начать жить половой жизнью». «Сотый раз отвечаю: я приняла это к сведению». «А мне надо, чтобы ты не к сведению принимала, а спала с ним!» «Тебе надо, ты и спи». «Он что, импотент, Ксюшенька, ты мне скажи честно, импотент, да? Но ведь это излечимо, Ксюшенька, и у нас в клинике...»

– Перестань, – сказал Илюша. – Я тебе не мусорный бачок. Чего ты с ней нянчишься? Бросай трубку, и всё. Ты идёшь домой?

– Нет, не хочу. Там твоя мачеха пришла, тебя ждёт.

Ушёл. Легко сказать: бросай трубку.

В конце концов, у Ксюши у самой хватило ума однажды обратиться к маме с вопросом. Ей как-то не пришло в голову подумать о том, почему нельзя обращаться к маме, раз нужен гинеколог, а один из лучших гинекологов города – это мама. Да и вопрос-то был ни к чему не обязывающий.

Проблема была банальная: те самые «женские дни», которые время от времени у половины человечества традиционно случаются, стали для неё явлением вполне мучительным. Раньше она вообще считала, что девушки, которые отказываются ходить на физкультуру, «потому что у них болит живот», просто-напросто пользуются удобным предлогом: ну какой мужчина-физрук решится препираться с ними на такую тему! И когда однажды в археологическом походе между десятым и одиннадцатым классами Мари в последний день внезапно кинула лопату на раскопе, ушла в лагерь и легла там в палатке рыдать, Ксюша тоже не сомневалась, что это спектакль. У неё, между прочим, «женские дни» шли день в день с графиком Мари, но она не падала и не рыдала. Она молча забрала себе порядочную часть скарба Мари, когда ребята распределяли его по рюкзакам, и так из принципа под изрядным грузом шагала до самой электрички. И сильно злилась. Может быть, за то ей и пришло теперь такое наказание.

Правда, сдаваться напасти Ксюша не собиралась – наоборот, брала её измором: то, к испугу Ильи, устраивала дома приборку с двиганием мебели, то отправлялась зачем-нибудь пешком на другой конец города. Но ночью-то всё рано приходилось ложиться и ничего не делать, и тогда оставалось заглатывать кусок подушки и просто орать. Обычные обезболивающие не помогали, даже если употреблять их тройными дозами. Ну разумеется, в какой-то момент она пошла к маме и спросила, что ей предпринять.

Мама же в ходе слишком подробных расспросов в конце концов вызнала, что – ах и ох – дочь её засыпает на плече Ильи так же безмятежно, как в одиннадцать лет. И «как мама и как врач» стала требовать, чтобы Ксюша немедленно изменила свой образ жизни.

Ну что ж, это понятно, что всякие разные чувства и мысли в сознание иногда приходили, когда они с Ильёй засыпали в обнимку. Но они оба вполне чётко слышали, что все эти мысли и чувства приходят извне, и человек сам решает, пускать таких гостей на порог или нет. Иногда достаточно было произнести всего несколько слов о звёздных шаровых скоплениях или о загадке теоремы Ферма – и незваные гости таяли бесследно. Один раз их было прогнать легче, другой – трудней, но в общем чем дальше, тем проще.

Да, Ксюша с Ильёй были самыми обыкновенными представителями рода человеческого, но у них обоих хватало нахальства строить жизнь так, как им самим хотелось, а не так, как предпишут какие бы то ни было знатоки. Их нимало не тянуло к среднестатистической норме: ни есть мясо, ни впадать в семейное сладострастие, ни расслабляться на праздничках, ни смотреть телевизор ради «отдыха» им не хотелось в принципе. Им хотелось работать, творить, познавать и ежедневно преодолевать самих себя. А вовсе не поворачивать вспять на старые пути.

Ксюша замолчала, а мама свой натиск только усилила – по части натиска была она штурмовик хоть куда. Под конец изыскала даже такой аргумент: «Ты говоришь о том, чего не знаешь. Акт соединения священен, и изображения этого соединения, как ты знаешь, наполняют буддийские храмы. Ты идёшь против Бога. В момент соединения двух людей на них спускается божественный огонь. Без этого твоё духовное познание мира неполноценно и невозможно». Это уже была не врачебная, а идейная война, Ксюша устала и захотела, наконец, обрести право говорить о том, что знает.

«Этак можно начать и курить, и колоться, чтобы иметь вес в споре с курильщиками и наркоманами, – вздохнул Илья. – Ты уверена, что тебе это надо? Как скажешь, конечно...»

Потом они не раз были вместе. И никакой божественный огонь на них, разумеется, не сошёл, и проблема с «женскими днями» тоже не разрешилась нимало. Илья на это дело только хохотал.

«Ну что, буддийский комсомолец, иди пиши ей в книгу жалоб: ваша больница неправильная, ваши рецепты не помогли, прописывайте другие и возместите моральный ущерб... Или знаешь что, ты ведь не спросила, как часто надо принимать лекарство, и до еды или после... Ведь тут, знаешь ли, высшая математика! А может быть, надо тренироваться всю жизнь, и эффект только через сорок лет сработает? Ты давай узнай поподробней, а то полезла в воду, не зная броду! Эх ты, дитя цивилизации и интеллекта...»

Он был, как всегда, красиво, прямо и глубоко прав. Но Ксюша тоже не считала себя неправой. Она искала смысл, она хотела понять – ведь наделяла же природа всё это каким-то смыслом? Да и почему люди, подавляющее большинство, так в это погружены и воспевают это ни много ни мало как апофеоз любви? Что они, все дураки, что ли? Всё человечество разом?

Но смысл ей не открывался. Не могла же быть смыслом томная патока желаний, острые ощущения тела или утомлённое чувство милой нежности к человеку, с которым ты был. Или человечество настолько разучилось устремляться, дерзать и любить, что ему понадобились тусклые суррогаты вожделений, страстей и этой животно-инстинктивной нежности? Неужели настолько?

Она вспомнила, каким мило-приказным тоном мама звала её с папой на кухню есть приготовленный ею ужин и злилась, что они не торопятся. Да, пожалуй, при таких-то отношениях телесные контакты смогут даже и примирять людей, и открывать друг к другу?.. Но не во всех же семьях такие отношения?..

И где же тот пресловутый «экстаз духовного единения», о котором так распространялись родители? Экстаз! Вот бежать со срочным письмом, которое спасёт людей, и изнемочь, и преодолеть самого себя, и всё-таки добежать, и совершить невозможное – это я ещё понимаю, экстаз! Или вдруг, в моменты острого прозрения и глубокой бессловесной молитвы вместить в себя весь мир, все его звёзды и планеты, и на мгновение стать с ним единым, и почувствовать его как насквозь пронизанный любовью, солнцем, справедливостью и красотой... Вот это я понимаю, экстаз, а какой может быть экстаз, когда поющая звезда по имени Илья (и даже на земле, среди всей этой пыли и плоти, остающийся солнечным царём не только что своего тела, но и своих вещей) исчезает, превращаясь в нежную и страстную, сладкую и бесконечно скучную субстанцию именем Мираж? Кому всё это надо и зачем?

«Слушай, тело, ты чего-нибудь понимаешь, а?» – спрашивала Ксюша у своего тела.

«Я одно понимаю, – отвечало оно. – Кормишь меня конфетками, как испорченного ребёнка. А я ленивое и слабое, и если меня засунуть в наслаждение, я там и останусь. Но вообще-то это нечестно. Кажется, я служило тебе верой и правдой, за что ты меня так унижаешь? Я хочу принадлежать тебе, а не наслаждениям. Спаси меня отсюда. Спаси меня, я хочу быть с тобой».

Впрочем, такой речи телу было недостаточно, и оно продолжало: «Или ты хочешь, чтоб я стало настолько сознательным, чтоб само себя и тебя спасло? Впрочем, мне больше ничего не останется, если ты вот так покинешь меня в этом глупом наслаждении! Я тоже умею быть очень упрямым на самом крайнем краю. Если надо, я за тебя умру. Впрочем, я почему-то не верю в смерть, хотя ты и говоришь мне, что тела умирают все. Я, конечно, не могу быть умней тебя, но что-то говорит мне, что я тоже бессмертно, как и ты. Кто я, что я? Клетки... атомы... единичное я или коллективное... я ничего не знаю, но я знаю, что я живое, что я мыслю, а следовательно, существую, что я тебя люблю, в конце концов! Тебя, а не твои конфеты».

После таких разговоров Ксюша подолгу лежала и широко открытыми глазами глядела в тёмно-тёмно-синее ночное небо. «Иногда мне кажется, что я сумасшедшая. Говорят, что сумасшедшим этого не кажется. Но я ещё нигде не слыхала, чтоб тело могло философствовать. И я ещё не слыхала, чтобы само тело отказывалось от того, без чего, как утверждает мама, оно жить не может. Я ещё понимаю, почему этого не надо мне самой. Но тело! Боже мой! Нет, или я сумасшедшая, или Вселенная настолько чудесна и беспредельна, что я просто не способна её осмыслить».

И в такие моменты, когда она чувствовала рядом с собою воедино своё любящее тело, упрямое, как любимый сын, и любящую Вселенную, улыбающуюся над всеми своими детьми, как Мудрейшая Мама... Господи Боже, нет Бога кроме Бога!...

– Господи! Господи! Да в чём же смысл зачатия?!..

Она крикнула это вслух, и Илья проснулся и сказал:

– Смысл зачатия в зачатии.

– И всё?

– Это очень много, – сказал Илья.

– А как же тогда быть с человечеством?

– Слушай, твоя мама – это ещё не человечество, – фыркнул Илья. – У тебя очень узкий кругозор. Ты читала книжки с маминой полки. А есть другие люди, другие полки и другие книжки. Ксюша, лёгкие не предназначены для наполнения никотином, а желудки – алкоголем, но многие наполняют их именно так. Потому что речь идёт о наркотике.

– Наркотик – это наркотик, а здесь... – начала Ксюша.

– А здесь наркотик вырабатывается самим организмом, – сказал Илья. – Совершенно конкретный наркотик, кажется, фенилаланин и ещё что-то, я не пытался запомнить, когда читал об этом. Ты не знала? Я был уверен, что ты знаешь. Мне казалось, медицину ты крепко штудировала.

– Я... нет... я читала что-то насчёт того, что вырабатываются обезболивающие вещества, но... Илья, ты что, хочешь сказать, что перестать мы не сможем?

– А что, ты уже хочешь перестать? – спросил он.

– А ты... хочешь продолжать?

– Сколько ужаса в таком коротком взгляде, – засмеялся Илья. – Букашка, я хочу, чтобы ты наконец научилась доверять самой себе, а не мне и не маме.

– Илья, что мы с собою делаем, а? – спросила Ксюша. – Ведь я же люблю тебя!..

Он всё смеялся.

– Да мало ли что любишь, это дело десятое! Тебе мама что в рецепте написала? Маму надо слушаться! Она знаешь какая умная! Она тебе не кто-нибудь там, а первый гинеколог города! И даже знает, что нарисовано в буддийских храмах! Там нарисованы идамы – ты знаешь, что такое идам*? Не знаешь! А мама твоя, как видишь, всё ведает, всё знает, профессор-востоковед! Кому какое дело, кого ты любишь и чего ты хочешь, ты, главное, будь примерной и послушной дочкой...

– Всё, – сказала Ксюша. – Всё!!! Мне всё равно, кто такие идамы! И все эти фенилы твои с аланинами вместе...

– Уфф, ну наконец-то, – сказал Илья. – А выводы? Куда дальше поедем – налево, направо, прямо? Налево – жену найдёшь, направо – коня потеряешь, прямо – убиту быть...

– Убиту быть, – задумалась она. – Это правда?

– А вот поедем и проверим, – сказал Илья. – Двум смертям не бывать, а одной не миновать.

...А потом началось трудное. Прогонять непрошеные мысли стало тяжело. Потому что они заявлялись уже как хозяева, требовали их впустить, скандалили, показывали справки о прописке и даже влезали в окна и щели, когда обнаруживали, что накрепко закрыты двери. Организм тоже бунтовал и требовал привычной дозы этого самого неизвестного наркотика.

– Ничего себе, – сказала однажды Ксюша, с трудом одолев очередной приступ сладострастия. – Это что, надо понимать, ломка, что ли?

Илья ничего не ответил. Он вообще стал очень молчалив и по-человечески почти не разговаривал, только отшучивался. Скоро он начал уклоняться от её рук и вообще переехал жить на балкон. Для Ксюши это было мучением и загадкой, ведь из них двоих Илья всегда казался ей чище, хрустальней и небесней. А теперь вообще непонятно, что с ним происходит...

– Илья. Что с тобой? Я очень переживаю. Я совсем не этого хочу...

– Не беспокойся, если меня совсем припечёт, я к тебе приду. Отвяжись от меня – понятно? Доверь мне право собственных решений. Я тебе всё-таки не сыночек трёхлетний, а?

– Отвязаться, – горько сказала она. – И надолго... отвязаться?

– Не навсегда, родная моя. Но некоторое время потерпи.

Он сказал: не навсегда, но чем дальше, тем меньше она его видела, особенно с наступлением нового учебного года, когда на него взвалили пятые классы. Он всё время был занят, занят, занят, и начал отмахиваться от неё уже сердито, и разговаривали они только о том, кто за картошкой пойдёт и сколько денег осталось.

Впрочем, мало-помалу чувственные натиски пережили свой апогей, утихли и почти прекратились, и это было не подавление желаний, какового Ксюша очень страшилась, а именно норма – хотя и несколько шаткая теперь из-за пережитого, но всё-таки норма. Ведь если было бы подавление, то что-нибудь бы этакое снилось, но оно уже не снилось. Наоборот, старое если и вспоминалось, то как дурной сон. Во всяком случае, так было с Ксюшей. А Илья молчал, и что именно приводило его в тяжкое состояние, теперь было уже неизвестно. Спал он теперь где придётся: за столом, в кресле или на полу – смотря где он проверял тетради и писал конспекты, пока ручка не выпадала у него из рук. Будить его категорически воспрещалось, Ксюша только следила, чтоб он был укрыт, и иногда подолгу смотрела на него, как он спит. А потом сообразила вовремя подкладывать на пол туристический коврик, когда он располагался там с учебниками.

А мама всё названивала и делала внушения. Ксюша ей, к счастью, ничего не пересказывала, и мама стреляла прежними аргументами, не зная, что они устарели, а то бы она нашла уже новые и более убойные. Да и от старых было достаточно тошно. Такова уж участь первопроходца: мало того что впереди неизвестные опасности, так ещё и сзади доброжелатели за кафтан тянут изо всех своих немалых сил. Проблема давно уже была не в здоровье (оно отошло на второй план), а в том, что они с Ильёй в трудное для них время обрели очень напористого доброжелателя.

И легко сказать – бросай трубку. Это же мать. Хотя... славно же выходит: Ксюша говорит с матерью вовсе не из любви или уважения. Уж какое тут, извините, уважение к этакой навязчивости... Да почему же тогда она в самом деле не бросает трубку? Попробовал бы говорить такие вещи любой другой человек, он бы очень скоро об этом пожалел. Да никакой здравомыслящий человек и не осмелится на такое хамство. А вот родственникам почему-то можно...

Из поколения в поколение передавалась в мамином роду мудрость. Злые чужие люди тебя вытопчут в грязи и оплюют, гласила она, и никому ты не будешь нужна оплёванная, но родственники примут тебя и такую, так что перетерпи их упреки, их поучения и их вмешательство в твою жизнь. Другими словами, мы потопчем не сильно и поплюём вполсилы, а потом сами и вымоем, ещё спасибо скажешь!

Ксюша вспомнила: как-то в младшей школе случился конфликт. Панкратова придумала дурную игру между девочками, чтоб платья друг другу задирать, а Ксюша не играла, но они её не слушали и к ней тоже приставали. Она раз сказала, другой сказала, третий, а потом разозлилась и тоже этой Мари подол подняла, только уж не в шутку, а всерьез и надолго: получи, о чем мечтала... Ну, та в слёзы, оскорбилась, собрала девчачью ватагу, после уроков караулят Ксюшу впятером. Будут бить, уму-разуму учить. Ну ладно, попробуйте. Прошла она мимо них гордым шагом, они следом, тычки, плевки... Ксюша бабах портфелем по головам, отскочила, говорит не шутя:

– Давайте, только учтите, я и теперь не играю. Ну, кто первый?

Первая была, а второй уже не было. Полаяли, разошлись.

Обстоятельства разные бывают. Если есть во имя чего терпеть – надо терпеть. А если есть во имя чего не терпеть – тогда терпеть просто нельзя.

Нельзя.

Надо бросить трубку. Надо. Надо. Надо, чтобы хоть кто-то однажды бросил трубку, иначе они всю жизнь ничего не поймут! Хочешь ты того или нет, но твой вклад в родовую мудрость неизбежен. А ты знаешь правду и трусишь. Знаешь и трусишь. Ты трусишь бросить трубку! И не надо убеждать себя, что ты хочешь быть вежливой и добропорядочной – это неправда. Когда при тебе попирается человеческое достоинство, постыдно говорить о добропорядочности! Ты просто боишься, что тебе придётся нести на себе боль разрыва. Свою боль, чужую боль, ну разумеется, всем будет больно. Ты просто боишься за свою жизнь – а как же, вдруг злые чужие люди тебя действительно захотят убить и замучить, куда ты будешь спасаться, как не в милую норку милых родственников, которые поплюют на тебя и потом умоют...

Господи! Я боюсь! Боюсь! Я же боюсь!

Господи... дай мне ничего не бояться.

Это были очень жуткие слова. Потому что вслед за ними должно было обрушиться небо и прийти все-все страхи. Мне всего восемнадцать лет, я ещё так хочу жить, так хочу жить! Я так не хочу никаких ужасов и мучений... Но дай мне, Господи, не бояться. Любой ценой. Мне очень страшно просить тебя об этом, Господи. Но я больше без этого не хочу.

Назад в раздел