Часть 2. Глава 10. Джинсы.

Он пришёл, когда Ксюша уже почти отчаялась.

Грязные мысли тогда одолевали её – мало ли их гуляет в толпе! И стоит однажды впустить их на порог дома Духа – они начинают вести себя там как хозяева. «Мы сильнее тебя, ты никогда, никогда нас не одолеешь» – вот их главное заклинание, они окружают и давят, давят, давят... И когда, наконец, твёрдо говоришь им: «Уходите прочь» – они в предсмертной агонии бросаются всей сворой, терзая так, что нестерпимо болит сердце. Бедное сердце, бессменный ответчик и страж...

Она шла по проспекту, сжав зубы, и говорила: «Я не ваша, я не ваша, я царь в моем владении, а не вы». И тогда... и тогда над проспектом появился Ангел. Самый настоящий Ангел!

О, как он был далеко, высоко, на седьмом ли, на семьдесят седьмом небе – и в то же время так близко, как никто, только сердце протяни! Он не был виден глазу, но не было в тот миг ничего реальнее Его сияния. Звенела пронизанная светом невесомая небесная твердь под его ногами, лилась потоком музыка славы, победы и нескончаемой нежности ко всему живому. Неслышимый ухом, сердце обнимающий гимн, стозвучней органа и тоньше солнечного света. И словно ступени ткала эта музыка, ступени от сердца к Сердцу...

И так хотелось упасть на колени, отдавшись небесной радости, но она не решилась. А Ангел не исчезал, не таял – твёрдо и спокойно молчал-стоял над проспектом, всё там же, где был, далекий и близкий... и будто тихо задёрнул полог, когда она вставила ключ в подъездную дверь.

С тех пор она хотела нарисовать его. Нарисовать, насколько смогут это передать блёклые краски земли, всю славу его и весь его Гимн; и как малы и игрушечны стали высотные домики вдоль дороги, будто кубики конструктора... И он (Он) наполнял всё, оставаясь незримо зримым...

Каждый вечер, положив перед собой чистый лист, Ксюша пыталась увидеть его на этом листе; но мелькали лишь дразнящие проблески, и кисть молчала, и изнывал готовый к работе разум – но что разум? Он не знал ничего.

Это было долго, может быть, две недели или три, и вдруг он пришёл. Пришёл на бумагу, рассыпав под ногами призрачную горсть кубиков, заполнив музыкой лист.

И Ксюша забыла всё, осторожно прикасаясь к листу трепещущей кистью. О, только бы передать...

– Ксюша, я второй раз напоминаю, что ты должна зашить дырку на зеленых джинсах. Уже шесть часов. Баловство подождёт, зашей штаны.

– Потом. Мама, уйди, потом, я занята.

– Учти, я даю тебе полчаса. Ровно полчаса, ты поняла?

Странные, нездешние сочетания красок ложились на лист – о разум, ты никогда не смог бы их придумать!

Но наплыла розовая шёлковая тень, изменила оттенки.

– Ксюша, прошло тридцать четыре минуты. Я требую, чтобы ты убрала всё и зашила штаны. Это недолго. Потом делай, что хочешь.

– Мама, ради Бога! Что угодно, но не сейчас. Умоляю тебя, уйди.

– Нет. Твоё время истекло. Ты уже третий раз обещаешь. Я от тебя не отстану.

– Мама, уйди! Ты видишь – я рисую, мне это очень важно!

– Тебе вечно это важно, и ты никогда не находишь времени на настоящую жизнь, если тебя в неё носом не ткнёшь. А мне важно, чтобы моя дочь не ходила как бомж.

Он уходил. Боже мой, он уходил! Нет, нет, нет!.. Прошу Тебя!

– Ты что, не слышишь меня? Ты что, не можешь ответить, когда тебя мать спрашивает? – она дёрнула кисть из её рук.

Он ушёл. О нет! Он ушёл.

Ксюша отложила лист, медленно подняла голову. Пусто, пусто, темно, сиротливо! Ушёл. А эта – всё стоит.

– Я считаю, что это моё личное дело, когда мне зашивать мои джинсы, – мёртво сказала Ксюша.

– Ничего подобного. Я не отойду от стола, пока ты их не зашьёшь. Мне стыдно, что моя дочь ходит в таких лохмотьях.

Если бы она понимала, как может быть стыдно за мать, которая думает только о лохмотьях... С минуту Ксюша слушала речь о джинсах, потом встала, морщась от прикосновения: мать не сдвинулась с места, перегораживая путь.

– Идём на кухню, мы мешаем Илье проверять тетради.

Потом она безразлично-окаменело сидела в кухне, подобрав ноги и устроив голову на коленях. Ангел ушёл. Он больше не придет таким – такое не повторяется. А мать всё больше распалялась.

– ...нагло делает вид, что спит... бомж позорный... мать родная... время убиваю... не выпущу отсюда... эгоист бессердечный... духовность ищет, а штаны... ангелки всякие... Христос...

– Оставь! – взорвалась Ксюша. – Не трогай Учителей, они здесь совершенно ни при чём! Будь я хоть бомж позорный, хоть эгоист бессердечный, Учителя тут ни при чём! Каждый раз... это низко, в конце концов!

– Хорошо, пускай так, и вот штаны... – продолжала мать, удовлетворённая тем, что ей наконец ответили.

Выглянул из спальни папа, постоял на пороге.

– Любонька, а там твоя любимая «Москва слезам не верит» началась, пойдём посмотрим... Ксюха уже всё поняла, она только для проформы упрямится, пойдём, она всё сделает. Ксюшка, не злись на маму, ей сегодня на работе от начальницы влетело...

Они обе посмотрели на него презрительно.

– Ты ошибаешься, папенька, я ничего не сделаю, – сказала Ксюша. – Вот подраться уже могу, а больше ничего.

– Любонька, ну мне же больно вас слушать! – почти всплакнул он.

– Так уйди и не слушай, – сказала мать.

Он ещё раз всплакнул и ушёл.

– С кем ты тут будешь драться? – спросила мать.

– А кто тронет, тому и врежу, – не выдержала Ксюша. – Валяй дальше про свои штаны, если у тебя ещё есть что сказать.

Вошёл Илья.

– Вы что, не видите, до чего вы её довели? Я требую этот разговор прекратить. Она уже собой не владеет.

– Какое мне дело до этого? Она должна наконец зашить свои штаны, и я этого добьюсь.

– Вам нет дела, а мне есть, – сказал Илья. – Ксюша, встань и иди в комнату. Иди, я сказал, и сейчас же.

– Что за домострой*? – возмутилась мать. – Какое право ты имеешь ею распоряжаться? Кажется, она не вещь!

Ксюша тут же пошла в комнату. Должно быть, сейчас он тоже скажет, что безобразно ходить в рваных джинсах и что ещё более безобразно до такой степени терять самообладание.

– Тьфу! – с отвращением сказал Илья, закрыв дверь. – Да хоть бы там полштанины не было! Танк!

Значит, он на её стороне, но от этого не легче. Нельзя выходить из себя. А что можно? Что можно?

– Ангел ушёл, – сказала Ксюша. – Ушёл Ангел.

Но Илья не понял, озабоченный тетрадями.

Она подошла к столу, окунула кисть в краску, попробовала на клочке, провела линию... всё не так. Лучшее, что из этого выйдет, – цветная картинка.

Всё бы ничего, но почему она всегда приходит именно в тот момент, когда нужно сделать что-то очень важное? Ни раньше, ни позже. Откуда такая закономерность, ведь не знает же она, чем собирается заняться Ксюша, откуда такая безжалостная точность? Талантливо выстроенная система случайностей. Кто бы ни стоял за ней: неведомые ли нам силы или странно пристрастный генератор случайных чисел, – но уже невозможно делать вид, что этой системы нет!.. Раб моего врага, пёс моего врага, повинны ли вы в своем усердии? Неповинен пёс, но человеку даны совесть, и разумение, и свободная воля. Заботлива улыбка твоя, добрый раб, но как жесток взгляд из-за твоего плеча!

Мама вернулась, когда они уже легли, толкнула дверь, уронила на пол желтушный квадрат с собственным силуэтом внутри.

– Ты оскорбила меня сегодня не знаю как, – сказала она. – И мне совсем не хочется говорить тебе то, что я сейчас скажу. Ты этого ни грамма не заслужила, но я решила купить вам полуторку на деньги, что копила всю жизнь, чтоб вам рисовалось и мечталось спокойно. Ты можешь говорить что угодно, но обрати внимание, что человека характеризуют дела. Иногда их делаешь, переступив через себя. Вот подумай над этим.

Силуэт снялся с пола, и умер жёлтый квадрат.

– С чего бы это она? – изумлённо-устало спросил Илья, разглядывая закрывшуюся дверь.

– Доллар падает, – ответила Ксюша. – Доллар падает, она хотела скорее вложить деньги в недвижимость. А зачем ей самой две квартиры? Да и потом, есть же у зверей и людей какой-то инстинкт помогать своим детёнышам, и если он не удовлетворён, то человек чувствует себя не вполне комфортно... – она помолчала. – Илья. Давай завтра рюкзаки упакуем – самое необходимое. Мало ли что в жизни бывает.

Назад в раздел