Часть 2. Глава 13. Не поссориться.

Это было давно-давно, когда отец купил Дёму у матери. Несколько дней после того он ходил абсолютно молча, а потом ещё чуть ли не неделю пил не переставая, только по утрам просыпался по будильнику и без завтрака выталкивал Дёму идти в детский сад. Дёма и ходил, но однажды не пошёл, сел на лестницу и долго так сидел, а потом отцу позвонили из садика, он вышел из квартиры, увидел сына и впустил его. Дёма побежал в комнату, схватил стакан и успел сколько-то отхлебнуть. Гадость была отменная и обожгла всё нутро, а отец засмеялся. Дёма зло зажмурился и глотнул ещё, после чего получил по лицу, но сил папаня явно не рассчитал, и сын отлетел в сторону с разбитым носом и упал. После чего отец разом протрезвел, выплеснул всё, что оставалось, в туалет и больше не пил. Во всяком случае, Дёма никогда не видел его даже слегка навеселе. На Дёмином выпускном при разливании шампанского Волчанские потихоньку дружно плеснули себе газировки.

А вот ещё была история, когда Дёма был постарше, а у отца была особо экспрессивная дама, которая своими стонами и воплями не давала Дёме уснуть. Вообще-то был у Волчанских суверенитет, полное взаимоуважение и невмешательство, и разговаривали они друг с другом чуть ли не по предварительной записи. Но тут на вторую ночь непрошибаемый и галантный Дёма просто пошёл, пнул дверь, встал на середине отцовой спальни, с размаху швырнул в них тем, что под руку подвернулось, и потребовал, чтоб завтра же в доме была звукоизоляция. «Понял», – сказал отец, и назавтра изоляция была, и заодно две двери, которые пинком не откроешь – по одной на каждого.

А ещё было... впрочем, много чего было...

Так вот когда он повстречался с неестественным Командором и с неестественной Ксюшей, вопросов у него не было. Особенно когда она попросила письменно зафиксировать в двух экземплярах, что за свои благодеяния Дёма никакой благодарности, кроме точного возмещения двухпроцентного кредита, не ждёт, и точно прописать цифру каждой услуги (поездка туда-то, разговор с тем-то), – ему стало всё более чем понятно. Дема беспрекословно выполнил всё и уже готов был идти к юристу за подписью, только она сказала, что это лишнее. Залоговым имуществом честь по чести посчитали Ксюшину библиотеку.

А что от него требовалось – по большому счету, сущий пустяк; но что поразительно, никто другой этого пустяка сделать, пожалуй, не смог бы, вот так, с дикими, но столь необходимыми Ксюше договорами и ярко выраженным нелюбопытством. И он бы не смог, если бы не кой-какой горький опыт, спасибо судьбе...

Для начала он заехал к родителям, отдал ключи от квартиры и потребовал выдать Ксюшины книги-бумаги. Без спектакля не обошлось, но Дёму спектаклями не прошибешь. Странные люди, вообще: добро бы нужны им были эти книги! Ну ладно, потом всё-таки образумились, выдали, стали ещё всякие пододеяльники и платья предлагать, он взял, чтоб отвязались, одну простыню, а больше не стал, потому что не велено.

И насчет увольнения Рябинина из школы ходил тоже он.

– Тряпка твой Рябинин, а не мужик, – сказала Лидгриг. – Как будто мы все не на нервах. Сейчас я взвалю его часы на спину старенькой Ольги Павловны. У неё дочь на сохранении лежит, зять алкаш и внуки голодные плачут. Ей ничего, у неё хребет не переломится. Тряпка он, не сказать прямее.

– Если Ольга Павловна откажется, никто не взвалит на неё непосильный груз, – ответил Дёма. – Но она не откажется, потому что учить детей – это святое. И будет приползать на уроки, не способная никого зажечь. Но план выполнит, и журналы покроются отметками. Министры это знают. И не тратят лишних денег на образование. Потому что всегда найдутся Ольги Павловны и даже Павлы Олеговичи, которые лягут грудью на амбразуру и истекут у доски кровью, но пост свой не оставят. Но во имя чего? Об этом подумать времени уже не остаётся.

Лидгриг с ним нисколько не согласилась, но заявление подписала, поняв, что законными двумя неделями Рябинина не запугаешь и ему всё равно, по какой статье его уволят. Можно бы и за прогулы, но она решила проявить благородство и отписала его «по собственному желанию, статья 31 КЗоТ РФ».

С институтом было сложнее, но всё-таки отпустили Ксюшу в академ «по семейным обстоятельствам». А если не отпустили бы – и пускай, она сама так Дёме сказала.

Дальше Дёма молча и без вопросов проводил Рябининых до поезда. Может быть, ещё и потому не было у него вопросов, что осмелился он пожелать взять на себя часть их неведомой боли. Как это делается, он интуитивно знал: приходилось иной раз вот так бороться в себе с отцовым отчаянием. Ну, что пожелал, то и получил: заныло-заплакало, как от длинной, долгой тяготы, отроду не знавшее сбоев сердце. Так что он даже испугался: если ему – так, то им – каково?

Уехал поезд, и побрёл Дёма пешком домой. И впервые подумал о том, что она, вполне возможно, так и не вернётся никогда, только вышлет деньги (или даже не вышлет, оставив ему залоговую библиотеку). И поймал себя на том, что это ему не нравится. И что благодарности он от неё всё-таки ждет, несмотря на подписанный договор – а значит, такой ли уж он тогда дикий, этот договор?

Эх ты, Купипродай! Как ты был счастлив просто оттого, что она позвонила, и всё на свете готов был для неё сделать; но прошло меньше недели – и ты уже договор тобой подписанный и тот исполнить не хочешь. Помог пустяково (она тебе небось не так помогала!) – и уж возомнил, что достоин каких-то наград, забыв, что саму возможность помочь ты ещё вчера у неба как подаяние вымаливал. Жадный, отвратительный, фу!

Но всё-таки, почему так всё складывается? Тысячи людей сходятся, семьи заводят, и по любви тоже иной раз, и счастливы, а ему вон какая почётная роль досталась: дать взаймы денег и даже «спасибо» не услышать. Кругом столько людей, но я слишком точно знаю, что хочу быть именно с ней, а она замужем не за кем-нибудь, а за Командором, и это правильно, но что же делать мне? Почему мне судьба такая, чем же я так жестоко виноват перед миром?

И тут – словно голос строгий внутри и слегка насмешливый:

– А не кажется ли тебе, Волчанский, что ты просто зациклился? Может быть, ходит где-то рядом твоя половинка, ищет тебя, много более близкая тебе, чем Ксюша, а ты сам себе путь к ней перерезал? Упёрся, как отец твой, лбом в стену и стоишь, двери рядом не разумеешь! Хоть раз глаза-то на мир подними!

Задумался Дёма, голову поднял, посмотрел изнутри наружу, как прежде когда-то глядел. Стоял он в сквере у пустого пока фонтана, и гуляли вокруг люди, и девушки тоже; вон задумчивая одна, в небо глядит, вон две между собою хохочут, у одной карапуз на руках; смотрит этот карапуз на Дёму, гукает, ладошкой машет. Дёма ему подмигнул, и он тут же, счастливый, спрятался на груди у матери (Где Мишенька? Ау, ау, нету Мишеньки...) Мама на него не смотрит, но пристрелянное Дёмино внимание тут же само ему докладывает: во-первых, видит, во-вторых, понравился, в-третьих, хорошая, в-четвёртых – почему стоишь?

Почему, почему, – потому, потому что потому...

– Та-та-та, о-о! – восторженно закричал карапуз Мишенька. Это мимо полушла-полулетела торговка большими воздушными шарами: тут и зайчики тебе, и бублики, и чего только нет. Дёма пошёл, купил простой, самый большой и синий шар (он о таком в детстве мечтал, только отца об этом просить было бессмысленно). Петельку накрутил и Мишеньке надел на руку – чтоб не улетел.

– Спасибо-спасибо, – сказала юная мама, и обе подруги опять звонко рассмеялись. – Извините за вопрос, но очень любопытно, вы всегда так выглядите?

– Как? – удивился Дёма, попытавшись заглянуть в шарик.

Они расхохотались ещё заразительней.

– Так идеально, – сказала мама. – Лужи кругом и грязь, у всех штаны по колено пёстрые, а вы как с витрины сошли или из парикмахерской.

Дёма пожал плечами.

– Привычка... А впрочем, может, я и правда слегка при параде. Как-никак не овощи грузил, любимую на поезд провожал...

– Далеко провожали-то? – улыбнулась мама, а Мишенька перестал лизать шарик и потянулся к Дёме.

– А сам не знаю.

– То есть это как? – удивилась вторая девушка. – Отпустили любимую одну неизвестно куда?

– Отчего же одну, с мужем, – засмеялся Дёма.

– А, тогда я вас очень понимаю, – серьёзно сказала мама. – Я своего любимого тоже вот так встретила да проводила. И главное, ничуть не жалею ни о том, ни о другом – правда, Мишенька? Мишенька, перестань дёргать дядю за ухо, я понимаю, что вам обоим это в радость, но всё-таки это невежливо.

Опять двойной девичий хохот.

Дёма высвободил ухо, подумал, спросил:

– Хотите, я вам свой телефон дам? Просто так, без намёков, на какой-нибудь случайный случай. Если только хотите.

Мама тоже подумала, ответила:

– Ну, давайте. Просто так. Напишите вон на шарике... Лика, дай фломастер... Если не лопнет, то позвоню, – и опять засмеялась.

– Бы! Бы! – возгласил Мишенька, болтая шариком. – Папа!

– Богатый ты, брат Мишка, – сказал Дёма. – Тебе небось каждый встречный – папа, кто не в юбке, а? Ну, у кого ещё на свете столько пап? Иди к папе, посмотри на мир с высоты двух метров...

– Осторожнее, – заметила мама. – Он же всё понимает. Потом потребует с меня папу, где я его возьму? Они на дороге не валяются.

– Мишка, которые на дороге валяются – это не папы, понял? – наставительно сказал Дёма. – И которые с палочкой дымучей в зубах – тоже тебе не папы. Запомни, брат, накрепко... Чего хохочешь? А, юный парикмахер, ну конечно, разве это причёска у папы, это не причёска, это какое-то интеллигентское недоразумение, надо всё по-другому, по-модному, правильно я тебя понял? А уши – да разумеется, зачем человеку уши, если их нельзя откручивать? Это ты, брат, верно догадался... Мишка, курносое божество, как я хочу, чтобы ты был счастлив! А для того помни, Мишка, что любовь может быть только всеобщей, а всё остальное не любовь, понял, брат? А всё остальное чепуха и суета сует...

– Валя, он тебя обрабатывает слишком нагло, – сказала девушка Лика. – Скажи ему, что любовь бывает только после загса.

– Любовь – это когда Мишка надует в штаны и орёт, а других нету, – задумчиво произнесла мама Валя.

– Колоссально! – согласился Дёма. – Купил бы я вам пару штанов, но у меня только на второй шарик и осталось. Видите, когда любимой нужны деньги, ты ведь расколешься, но достанешь где-нибудь, правильно? И это как-то даже очень здорово... Особенно если она думает, что у тебя полные карманы деньжищ, и ни о чём не беспокоится... Прав я или нет?

– Вы князь Мышкин*, что ли? – спросила Лика.

– Нет, ничуть, я сын Волчанский, – ответил он.

– Мда, очень приятно, – изменившимся голосом отозвалась та. – Валя, забери у него сына...

– Что за жизнь? – покачал головой Дёма. – Любимых увозят, сыновей забирают! Остается только деньги зарабатывать.

– А вы, собственно, зачем подошли? – спросила Валя, принимая от него Мишку.

– Так... Мне никогда не дарили синих шариков и не катали на плечах, – ответил Дёма. – Поэтому мне страшно хочется восстановить мировое равновесие. Понимаете? Как говорит муж моей любимой... впрочем, вам это навряд ли будет интересно.

– Послушайте, сын Волчанский, не горюйте вы так, это пройдёт! – вдруг сказала Валя. – Время всё лечит.

– Нет уж, благодарю! Если это пройдёт, я сам пройду, – ответил Дёма.

– Хотите, я вам свой телефон дам? – спросила она. – Без намёков, на какой-нибудь случайный случай?

– Не надо. Я его потеряю.

– Тогда пойдёмте к нам, я вас чаем угощу, – пригласила Валя. – Просто так. Мы живем в двух шагах отсюда. Пойдёмте! Меня никто не утешал, когда мой любимый уехал, и теперь мне тоже хочется восстановить мировое равновесие. Без намёков, пойдёмте...

И он пошёл. И пил чай, и летал Мишку по комнате, а Лика была глупая и понимала всё не так, а Валя понимала правильно. И когда Лика ушла, Дёма перестал шутить и тихо сидел на кухонном табурете, выпивая несчетную кружку чая, пока Валя укладывала сына спать. Потом она пришла на кухню, тоже себе чаю налила и навалила огромную тарелку каши.

– Я с этим чудом ем только случайно, – сказала она. – Как верблюд, на весь день вперёд...

– Угу, – кивнул Дёма.

– Хотите, я подарю вам зелёный шарик? – ласково засмеялась Валя. – Только вот сначала наемся...

– Спасибо, – сказал Дёма. – Хватит с меня и чаю.

Но наесться она не успела. Сын успел испачкать свои пеленки и довольно зычно заревел. Пока мама с ним возилась, Дёма пробрался в ванную, где не было никакой стиральной машины, и занялся валявшейся там грудой белья.

– Да вы с ума сошли! – возмутилась Валя, когда увидела.

– Не мешайте! – строго ответил Дёма. – Я ещё никогда в жизни не стирал пелёнок. Когда ещё у меня будет такая возможность? У меня же нет такого крикливого божества, как у вас! И навряд ли когда-нибудь будет. Не жадничайте, пожалуйста! На вашу долю стирок ещё хватит...

Однако дело это оказалось нелегкое, и под конец Дёма совсем умаялся. А юная мама Валя неутомимо порхала по кухне, приводя её в более приличный вид, нежели раньше, и попутно гладила ползунки на раскладной доске.

– И устать от усталости, а не от собственной старости*... – тихо пропел Дёма. – Значит, вот это и есть быть мамой? Уважаю.

– Послушайте, не примите за намек, но мне кажется, я бы прожила с вами всю жизнь ни разу не поссорившись, – сказала Валя.

– Возможно, да, – кивнул Дёма. – Вы – да. Но не я. Ведь это же страшно мало.

– Мало? – удивилась она. – А чего же хотите вы?

– Мне нужна такая женщина, за которую я был бы готов ежедневно умирать, – сказал Дёма. – Умирать и рождаться снова, потому что иначе нельзя, потому что и завтра, и послезавтра нужно будет умирать тоже... Такая, которой можно отдать всего себя. Представляете, какой это должен быть человек, чтобы вместить всего меня и не пролить ни капли? А я здорово тяжёлый, скажу я вам, тяжёлый, колючий, ледяной и огненный сразу. А так... Не поссориться... Да я, прошу прощения, и один с таким же успехом всю жизнь проживу и с собою не поссорюсь!

– Это, конечно, можно, – с некоторым сарказмом кивнула она. – Один – это надо понимать, как ваш легендарный отец?

– Нет, один – это надо понимать один, – ответил Дёма.

– Мужчины не могут жить одни, – усмехнулась Валя.

– А я и не мужчина, – неожиданно для себя сказал Дёма на Ксюшин манер. – Я не мужчина, я человек. Ладно! Спасибо этому дому, пойдем к другому... Надеюсь, вы не успели ещё возложить на меня какие-нибудь надежды?

– Да ладно, – отмахнулась чуть загрустившая Валя. – Надежды – вообще дело такое: куда возложил, оттуда и заберёшь... Только, гражданин человек, по-моему, у вас уже есть такая женщина, которую вы ищете. Да или нет?

– Да, – сказал Дёма, вписавшись в свободный от пелёнок угол коридорчика и медленно перебирая шнурки ботинок. – Да, это точно; как говорил муж моей любимой, когда приходит любовь, все вопросы исчезают, остается один большой ответ... Только он не сказал, что мне теперь с этим ответом делать! Валя, жизнь большая, если шарик не лопнет и если будет какой-нибудь случайный случай, вы всё-таки звоните, не стесняйтесь, будет время – так помогу.

– Ладно, – улыбнулась она. – Да и сами заходите, если взгрустнётся, за зелёным шариком. Я его при случае поберегу. А уж пелёнки-то для вас мы завсегда найдём.

Кивнул Дёма и домой пошёл.

А назавтра ему позвонили – Николаич позвонил. Устроил допрос с пристрастием, а Дёма молчал как партизан. Даже если бы захотел, то не нашёл бы, что тут особо рассказывать, а он ещё и ничуть не хотел. Заняли денег да уехали из города в северо-восточном направлении, вот и весь сказ, а что дальше, только им известно.

– Я одного не пойму, почему она к тебе пошла? – ревниво и обиженно спрашивал Николаич. – Ростовщик несчастный! Зачем только я сболтнул ей про твои два процента...

– Я её не расспрашивал, – отвечал Дёма, и было в этом ответе сразу два, но Николаич слышал только один.

А время шло, и кто-то зализывал раны, а кто-то вынашивал детей, а солнце угасало на западе и вставало на востоке, и у Дёмы было свое занятие, и он им занимался, ну и Ксюшину библиотеку тоже осваивал. А особенно её детский дневник, она разрешила, и кое-что оттуда невольно запоминал. «У нас в семье демократия. Каждый может провозглашать что хочет и приводить аргументы. А если аргументы побиты, то он имеет право стоять на своем насмерть». Вот уж не в бровь, а в глаз! Или вот ещё: «Волчанский, ты чудовище!» (Угу, я это и сам знаю). «Так почему же я тебя люблю?» (Вот-вот, для меня это тоже загадка). «И почему ты-то меня любишь?» (Ну, этого, между прочим, я тебе не говорил). «Что за штука эта жизнь!» (Ага, это точно!)

Ламца-дрица! Ладно, что было – то прошло, хорошее и плохое. Не стоит лишний раз поминать прошлое, если нет к тому особой надобности. Будущее на носу, и время дорого.

Назад в раздел