Часть 2. Глава 14. Пропасть для свободных.

Это был тихий деревянный вокзал полустанка, где не ходила с дубинками милиция и никому не было особого дела до двух маленьких фигурок, притулившихся под угловым окном на заплёванном полу. И это хорошо. И так слишком часто встречные люди смотрели и не могли понять, почему здоровый плечистый мужик так беспомощен. Думали разное дурное, бросали уничижительные взгляды и реплики...

Нужная электричка приехала и уехала, но поскольку Илья, кажется, уснул первый раз за последние несколько суток, то Ксюша его не трогала. Хотя, если откровенно, то и дело наклонялась удостовериться: дышит или нет...

Да что, собственно, произошло? Да ничего особенного, ничего... Кактус. Просто кактус!

Однажды Ксюша принесла домой кактусы, большие, маленькие, и одного крохотного такого кактусёнка. И вот он-то Любе не понравился. Она временами подходила к горшочку, где он был положен, и неизменно говорила: «Он не вырастет. Выброси его. Выброси, он не вырастет, он умрёт». Ксюша ужасно негодовала и, как только мама уходила, посылала кактусёнку все самые добрые мысли, какие только могла. Но кактусёнок не рос. И не рос, и не умирал. Другие кактусы за два года давно уже расплодились по всему подоконнику и обзавелись прапраправнуками, а этот сиротливо лежал в своем крохотном горшочке. И однажды, когда Люба пришла снова прочесть свою тираду, Ксюша не выдержала и раскричалась: «Не смей убивать моего кактусёнка! Разреши ему жить – слышишь, немедленно разреши ему жить!» Люба только смеялась над глупостью этих слов, но Ксюша неистовствовала, и Люба наконец благосклонно произнесла: «Ну ла-адно. Пускай растёт... Пускай растёт. Разрешаю». Не прошло и недели, как маленький кактус пошёл в рост...

Люба, Люба – о! Спортсменка, комсомолка, красавица. И везде – первая. Ещё в школе на лыжных соревнованиях, где она сломала ногу незадолго до финиша и к ней бросились с разных сторон люди, она им не далась – она успела ускользнуть от них, она всё-таки успела опередить всех, и хотя они со своей главной соперницей одновременно сорвали грудями атласную ленточку, конечно, победу присудили Любе, и она смеялась, катаясь по снегу, хрипло кашляя и пряча слезы в снегу. А рядом, белее снега, стоял над нею самый красивый, самый весёлый, самый чернобровый мальчик школы и наклониться боялся...

Нет, никто не назвал бы её слабаком или плаксой! А кто бы посмел, так надолго бы запомнил свою ошибку. Спорт – дело такое, которому до слабаков нет дела. Тут всё просто: одна трасса, один старт, один финиш и один победитель, а остальные побеждённые.

Вот с дочкой ей не повезло. Родилась дочка вредная и истеричная. Например, болит у дочки голова, Люба приходит её полечить – без вредных лекарств, руками, пучками благотворной энергии, как в клубе экстрасенсов научили. А дочка не даётся, на пол упадёт и ногами колошматит, хоть ты её бей, хоть ласкай. А стала постарше – прекратились истерики, стала дочка железной, циничной, непрошибаемой. Хоть ругайся, хоть плачь – стена, стена, ни нотки человеческой, ни зацепочки, ни злобы, ни сочувствия – ноль.

Вовка нулём не был, он был текущей переменной. Ткни его – подвинется, где надо – вогнётся, где надо – выпятится. Любонька ему про гвоздь невбитый, а он ей – про то, какое она сокровище, она ему опять про гвоздь – а он про «давай тогда разведёмся, и я, поганец, уйду в лес жить», Любонька взорвётся, разругается – а он её приласкает...

Так и жили мало-помалу: восклицательный знак, нуль и переменная. Пока не появился Илья, который ни так, ни эдак не умел. Почему-то не хотел тёщу тёщей называть и внешним обстоятельством вроде мебели считать – была она ему, раз уж он жить с нею пришёл под одной крышей, Ксюшина мама и человек. И когда она его, без того перегруженного, начала по квартирам таскать, он только вздохнул. И когда она по три раза на дню установки меняла, тоже терпел. То она для них щедрый подарок делает, то она манёвренный фонд ищет, чтоб его потом продать выгодно, то она себе квартиру хочет; то она говорит: «скорее, скорее, срочно, не сегодня-завтра цены подскочат», то она сообщает, что только «присматривается и приценивается». Семь пятниц на неделе, а с Рябининых не только названивать и ходить по этим бесчисленным квартирам требовалось, но и аргументы всякие и всяческие излагать о том, в какой позе в ванной мыться, причём если аргументы становились очевидно весомыми, то сразу же произвольно менялся главный ориентир. Ксюша к этому относилась поначалу терпимо, потом понемногу цинизма нарастила и отвечать стала пожёстче.

А Илья терпел до последнего – до того, пока не изнемог и не потерял равновесие. Разве ждёшь от мамы, хоть даже самой «домостроевской», разящего удара в упор? Как там – «она клокочет и убивает...»

Ксюша в тот момент была напряжена до неподвижности – руки раскинула, за самые дальние звёзды ухватившись, черпала спокойствие космоса. Чем угодно бей – не убьёшь. Но об Илье – не думала... Потому по нему, незакрытому, полоснула чёрная молния, почти зрительно ощутимая. И будь у него в ту секунду в руке что тяжёлое – одной историей про тёщу стало бы больше, и только усилием своей годами кованой воли заставил он себя взять рюкзак и бежал от этой тёщи прочь – от греха подальше. Ну вот, а когда Ксюша взяла часть его боли на себя, сколько сумела – сердце мигом зашкалило; Ксюша на ходу топила в ладони снег, корвалолом заливала и слизывала...

А потом, где-то через полчаса или час, когда незаметные запасы сил сердца были исчерпаны, пошёл пожар и у неё самой. Как ещё назвать яростную схватку, в которой столкнулись огонь той самой клокочущей ненависти и огонь отчаянной любви? Ничего подобного этому Ксюше испытывать не доводилось. Пылала эта битва – может, сутки, может, двое... Не было потому что ощущения времени. Никаких ощущений не было, не до них было!

А потом мало-помалу стали возвращаться ощущения, и первым было ощущение пепла. Словно бы всё – пепел, и ничего кроме пепла. Вторым – ощущение истечения, словно остатки жизни сочатся сквозь пепел наружу, не встречая никаких оболочек и стен. Третьим пришло ощущение тела вместе с ощущением отсутствия обоняния. И, наконец, пришло более сложное ощущение – чутьё меры опасности.

Это обнажённое чутьё слышало цвет мельчайших мыслей, подлетавших извне или зарождавшихся внутри, и отзывалось на каждую многократно усиленным резонансом. Свеча, например, дарила жизнь, а мысли о том существе в розовом халате, через которое пришёл удар, несли в себе смерть. А значит, надо было всемерно стараться о нём не вспоминать.

По идее, Ксюша могла бы испытывать к этому существу какие-то чувства, но ей было странно безразлично, кто или что был источником этого. Не всё ли равно? Всё сгорело и всё запеклось бронёй – теперь за эту броню ни одно существо не засунет лапу, какое бы то ни было.

И только в поезде уже начало приходить ощущение затихания этого.

Всё окончено! Мир переплавлен и сед.
Разлетается пепел. И брезжит рассвет.
Здесь трава прорастёт – через тысячу лет...

Сейчас уже было лучше. Жизнь толчками возвращалась к ней с обжигающими касаниями валерианового чая, возвращалась жизнь, и с нею ощущение боли. Хорошо! Хорошо.

Дёма дал денег взаймы. Она ему чётко сказала, что может их и не вернуть, тогда ему останется библиотека. А библиотека была не так себе – для тех, кто умеет ценить, конечно. Вроде Сашки Тигрова. Умел ли ценить Дёма – неизвестно, но согласился. И пока что деньги ещё были. И были поезда, которые ехали на восход. Где-то там, среди леса, у Ильи был знакомый, у которого можно было провести недели две безо всяких расспросов. А потом – а до потом ещё дожить надо.

Когда это поутихло и отгорело, пепел начал проникать изнутри в телесную оболочку. И организм, конечно, кричал и плакал, заболев дюжиной болезней сразу и вдобавок отторгая лекарства и еду. И было удивительно то, какая всё-таки живучая тварь человек, и было здорово, что когда семь бед – один ответ: болит всё, а чувствуешь в основном только одну боль.

Но самое главное – было не страшно. Не страшно!!! А потому – свободно. И Ксюша брала гитару, перебирала задубевшими пальцами струны и шёпотом хрипела Визбора:

Нас память терзает и судит,
Но я говорю: не горюй!
Ведь хуже, чем было – не будет,
Я точно тебе говорю!

И ещё один был стих, изумительный стих «Отцовские вариации» из журнала, подписанный В.Леви, это, вероятно, того самого Владимира Леви, который «Нестандартного ребёнка» написал:

           ...Рабство - это еда,
это самое главное – хлеб и вода,
любит клетку орёл, усмиряется лев,
           поселяется в хлев,
           а свобода,
а свобода, сынок, голодна,
ни еды, ни вина,
           а свобода...

И совсем уж памятна история была про Эзопа, которого от смерти могла спасти глупейшая формальность: верни вольную, которую тебе выдали, и ничего с тебя сверх того не потребуется, живи, твори, только б ты жив остался. Это ведь только свободных смертью карают, а за проступки рабов всего лишь штраф с хозяев берут... А он – не захотел: «Где тут пропасть для свободных?»

Ксюша, кстати, в день перед отъездом Любу на улице встретила нечаянно. Пообщались. Люба беспокоилась – где ночует её дочь, не холодно ли ей; говорила, что всё им простит. Последнее же напутствие материнское такое было: «Ну и падай тогда в свою пропасть, падай, падай!» Впрочем, зачем говорить «материнское», если теперь уже так не ощущается...

Эх! Пропасть... Заманчиво, конечно, а только я ещё всё-таки повоюю. А напутствия – благодарствую, не надо, заберите себе.

И хуже, чем было, не будет –
Я точно тебе говорю!

Назад в раздел