1.14. Избавиться от прошлого

Стася, незнакомец, Динь

Стася шагала по летним ярким улицам, а внутри у неё была буря. Это чувство… какое похожее! Робингуд… Академик… Робингуду слова сказать не могла, Академика могла хоть до смерти заговорить, но боль — боль была очень похожа.

Я верила, верила, верила, верила!.. Что они — не такие…

Ну и кто же здесь дурак, кроме тебя?

Итак, Динь. Он тоже не киборг-инопланетянин, всё верно. Ты сама уже сгоряча назвала его своим парнем, когда захотела защититься от Робингуда. Так что хватит прикидываться дурочкой!

Когда-то она решила, что имеет право серьёзно верить в свои детские фантазии, поглядев на гиперболы Академика. Как наивно! И с чего она взяла, что Ковалевский особенный гений? Да и тот мальчик из книжки Леви — был бы он вправду невероятен, о нём бы давным-давно весь мир знал. Ведь ему уже пришёл срок вырасти! А он, может, пока маленький был, проявлял таланты, а как вырос — стал как все: жена, работа, дети, новый линолеум, аквариумные рыбки. Разве что профессию какую-нибудь творческую себе приискал вместе с «новой смешной фамилией». Например — Куклачёв, феноменальный кошачий дрессировщик. И всё. И не больше. Потому что это — потолок. А ты всё о пророках мечтаешь. Сразу Пифагора тебе подавай или хотя бы Лобачевского с Эйнштейном. Ну и в себе самой, конечно, хочешь кого-нибудь такого-этакого разглядеть. Мир она спасать собралась. По щучьему велению, по моему хотению, абра-швабра-кодабра...

Она не хотела реветь, но ревела. Прямо на улице. Стыдоба…

Увидев старую кирпичную оградку с железной решёткой, укрытую пышными кленовыми кронами — вход в чей-то двор, она свернула туда, присела на горячие кирпичи, сгорбилась, спрятала лицо в длинных волосах. Если бы ещё удалось унять слёзы, то минут через десять можно было бы рискнуть пойти, но едва успокоившись, она срывалась снова. То ли уже побежать домой как есть?.. Динь всё равно знает, какая она рёва…

— Извините, — сказал вдруг детский голос.

Стася лишь мельком увидела мальчишку вроде Серёньки и отвернулась. Собеседников ей только не хватало…

— Извините, — повторил мальчик. — Знаете, сегодня день смерти моей мамы.

Стася поглядела на него сквозь свои пряди. Надвинутая кепка и большущие зеркальные очки — не по размеру. Понятно...

— Мама хотела, чтобы каждый год в этот день я рассказывал кому-то одну вещь. Вы можете меня выслушать?

— Да, конечно, — согласилась Стася, наскоро утерев лицо. Но мальчишка и сам отвернулся спиной.

— В нашем городском лесу есть волшебный клён. Это не сказка. Я знаю, где он. Но его нельзя показать. Вы сами поймёте, что это он, если найдёте. Встреча с этим клёном помогает тем, кому плохо. Если только они не совсем пропащие люди. Мама говорила, что совсем пропащих не бывает. Она говорила так, потому что она в это верила. Вам верить не обязательно. Но если когда-нибудь вам будет совсем плохо, вдруг вы вспомните эту сказку и просто так пойдёте прогуляться по лесу, просто так посмотрите на клёны. Это же не стыдно. Это же не значит, что вы в сказки верите...

— Спасибо, — ответила Стася. — Я думаю, ваша мама — лучшая в мире. И в сказку о клёне я верю. Деревья — очень большие друзья человека, но мало кто об этом по-настоящему помнит.

— Нет же. Это правда особенный клён. Но я не буду вас убеждать. А теперь, если вы согласитесь закрыть глаза и сосчитать до двадцати, я сделаю вам подарок, — сказал он. — Ой, нет, не закрыть, а просто смотреть в стену. А то у вас там деньги в пакете, с деньгами глаза лучше не закрывать. Я всё-таки первый встречный.

— Ладно, — улыбнулась она. — Раз... два...

Через двадцать секунд она обернулась. На бортике лежали огромные очки-зеркала.

— Эй, погоди! — крикнула она. — Вернись! Пожалуйста, вернись!

Ничто не отозвалось в ответ.

Так глупо! Почему она не догадалась, что он удерёт? Даже лица разглядеть не успела, думала о своём…

Стася погляделась в подарок на свою пятнистую физиономию, противно расплывшуюся в кривом зеркале, надела очки и пошла домой.

Вот так. Есть люди, которые даже после смерти дают жизнь волшебному клёну. А есть те, кто только и делают, что ревут от разочарований и раздувают из мухи слона.

Я страдала, страданула! Пойми уже, что если ты выбираешь верить в сказку о волшебном клёне, люди поймут тебя только в минуту их отчаяния, да и то на одну минуту, чтобы потом снова забыть. Хочешь верить в сказку? Верь. Имеешь право. Но приготовься уже к одиночеству в этом мире и не дёргайся понапрасну. Начни уже ценить любую маленькую улыбку и не ожидай от людей ничего больше.

— Привет, Динь. Прости, я сильно опоздала. Спасибо большое, что дождался.

— Ага, без тебя было скучновато, — согласился он. — Что это на тебе? Ты теперь агент ноль-ноль-семь?

— Нет. Это мне подарил по дороге добрый человек, потому что я ревела, как пожарная машина. Динь, забери меня ужинать к себе в гости, а? А то ни разу ещё не приглашал.

— Эээ.. ммм… так, я не могу с агентами разговаривать! — он аккуратно снял с неё очки. — Ой, Стаська, ты и правда зарёванная… Насчёт гостей — что-нибудь другое не подойдёт?

— Какие-то проблемы? Ты же вроде один живёшь?

— У меня… слишком не прибрано.

— Если твоя квартира конспиративная, то так и скажи, — слегка сверкнула глазами Стася. — А если это единственная причина, то для меня нет большего удовольствия, чем пойти и прибраться в чужой комнате. Дома это трудно, потому что на каждую вещь хочется отвлечься. А у кого другого...

— Ты серьёзно? Тебе приятно прибираться и выкидывать хлам?

— Правда. Приятно.

— Тогда я попросту рождён для твоего счастья! — воскликнул он. — Приглашаю тебя провести остаток дня в моих конюшнях с целью генеральной уборки. Только потом не жалуйся. Если твоё лицо не будет сиять от удовольствия, я тебя сразу выставлю.

— Надеюсь, у тебя не пять комнат? — притормозила Стася.

— Я тебе что, царь, что ли? Однушка у меня, от прабабушки осталась, — сказал Динь. — Но я не шучу. Пока ты не выкинешь оттуда всё, что можно и нельзя… всё моё прошлое, — я с тобой не смогу там общаться. Понимаешь? У меня нет сил справиться со своим прошлым. Это — реально проблема, — он смотрел серьёзно, что с ним редко бывало.

— В самом деле? Знаешь, а мне сегодня очень хочется отвлечься от своего прошлого. Не хочу домой.

— Мы с тобой какие-то неисправимые два сапога пара, — сказал он. — А? Не думаешь?

...Стася ожидала увидеть у Диня какие-нибудь будоражащие воображение развалины, но это было просто подзаброшенное хозяйство. После нескольких довольно суровых гавков, что она может выкидывать вообще ВСЁ, кроме ДИСКОВ, только не задавать об этом вопросов, Стася начала собирать большие пакеты один за другим. Динь поначалу нервно сидел за компьютером в наушниках, потом попросился отпустить его в магазин за продуктами и истребовал командный список — что как почистить и нарезать. Потом вышел со слегка копчёной кастрюлей, потряс ею и напомнил, что выкидывать можно ВСЁ, кроме ДИСКОВ. Про бесценность и хрупкость дисков Динь заговаривал раз десять. Потом постепенно начал входить в раж.

— Кладовку даже не разбирай! — восклицал он. — Только вручай мне пакеты. Я никогда не буду хозяйственным папашей, у которого есть дощечки на все случаи жизни. Я намерен прилично зарабатывать и нанимать для прибивки дощечек профессионалов. Может быть, и ты что-то имеешь против?!

Потом очередь дошла до гардероба, и Динь самолично добавил в мусорный мешок ещё и атласную малиновую рубашку с блёстками.

— Но она совершенно новая, — воспротивилась Стася. — Тебе-то для твоего диджейства в самый раз. И мне кажется, на тебе она будет сидеть отлично.

— Ладно, я повешу её на дерево, и она отлично сядет на шею кого-то другого, — ответил Динь.

После выноса этой партии он вдруг повеселел и сел, насвистывая, разбирать диски и раскладывать по стопочкам. Пока Стася комплектовала стиралку — почти вся одежда этого требовала, — и занималась ужином, он всё насвистывал, а потом появился на кухне с красными ушами и не глядя протянул пакетик с дисками:

— Вот. Будь милосердна, вынеси это сама. Я реально не смогу. Диски мои ненаглядные, и на что я вас покидаю…

Стася сходила до мусорки, над которой алела праздничная рубашка, кинула тонкий пакет, но он порвался, и блестящие диски рассыпались поверх мусорной кучи, радужно бликуя. Забавное зрелище.

…К позднему вечеру преобразившаяся квартира сияла умытым простором.

— И ты ещё не верил, что я обожаю этим заниматься, — пробормотала уставшая Стася, когда Динь принялся, как ребёнок, бегать из комнаты в кухню, раскинув руки самолётиком, и кричать: «Ва-а-а! Супер-супер-супер!»

Он довольно брякнулся на свой стул и радужно оповестил:

— Ты отсюда никуда не уйдёшь.

— Чего это вдруг?

— Такое пустое и первозданное жилище. Даже звуки какие-то гулкие. Ты же не оставишь меня тут в одиночестве? Хотя бы на первый раз… Тем более что уже на дворе темень такая… Эй, только не говори, что ты опять задумываешься о каких-нибудь там ужасных последствиях. Ты меня что, плохо знаешь?

— Нет, я как раз-таки тебя уже достаточно хорошо знаю. Ты из тех, кто способен пройти путь от знакомства до женитьбы за двадцать четыре часа.

— Как мило. Эй, а ты могла бы сказать это моему отцу? Он всегда сокрушается, что я нерешительный.

— Нет, какой талант, а! Девушку напрягло предложение остаться, немедленно совершаем непринуждённый переход к знакомству с родителями… И ты таки утверждаешь, что это не алгоритм по соблазнению?

— Эй, ты, Любимова! Внедрилась ко мне в дом под маской домработницы, кормит как в ресторане, щедро сыплет комплиментами и в завершение всего заговаривает с программистом об алгоритмах. Кто кого соблазняет, я не понял?! Ах да, чуть не забыл. Ещё. Постоянно внушает парню, что он строит тайные планы, и дразнит его тем, что не-не-не, не получатся у тебя твои планы, сначала догони… Любимова, я легко внушаемый и хорошо воспитуемый. Чего ты добиваешься?!

— Какая красота, надо же, оказывается, это всё я заварила. Следующая сцена, я полагаю — страдалец с разбитым сердцем. О коварная, не оставишь же ты меня в одиночестве… Память о тебе наполняет эту пустынную комнату, и её невозможно выбросить вместе с вещами, ибо суть её — очищение и дыхание; она пронизывает всё, и нет ничего, что не являлось бы ею…

— Ва-а-а! Ну это уж точно нечестно! Внедряться в сознание такими убойными образами! Ёлки-палки, я всегда думал, что ты самая безопасная, а слона-то и не приметил…

— Ну вот что, — сказала она. — Я останусь, если у меня останется работа по упорядочиванию. Давай-ка выкладывай, что за воспоминания ты пытался выкинуть вместе с вещами.

— Я пытаюсь забыть, а ты просишь вспомнить?

— Но ведь чтобы выкинуть мусор, нужно его вытащить…

— Ишь, психотерапевт… Да ладно, чего там. Это не секрет, — Динь поморщился, упрятал руки в карманы и отвернулся в окно. — Она ушла полгода назад. Потому что я тупой бездушный программист со своими железками. Поначалу я становился таким ужасным раз в месяц в аккурат по графику. В первый раз я был в шоке от её истерики, потом просветился, что это такая своеобразная женская проблемка, у некоторых особо ярко выраженная. У меня однажды была программулина, написанная одним весельчаком, вроде обычная, но по тринадцатым числам она ругалась, что она страшно нелицензионная, и грозилась весь комп вирусами позаражать, а четырнадцатого уже прекрасно работала. Вот и она как та программулина. Могла ломать вещи, кричать, что ноги её тут больше не будет, пугать соседей — и уходила к маме. А через несколько дней я просыпался от запахов с кухни и просто шёл завтракать. Возможно, это единственный раз в месяц, когда она готовила что-нибудь путное… Я в принципе не вникал, на что она там ругалась в такие дни. Должно быть, больше всего я виноват в этом… Потому что однажды она вдруг взбрыкнула вне графика и ушла насовсем, разом. Даже по телефону не разговаривает, услышит голос — и тут же трубку бросает. Потом с парнем каким-то стала ходить, точнее, на джипе ездить… Так что тут всё без вариантов уже. Такая вот история. Спасибо тебе, что ты здесь похозяйничала, это для меня много. Если ты ещё и останешься тут хоть разок, тогда в другой раз, когда на меня нападёт бессонница, я вспоминал бы рядом не её, а тебя.

— Понятно, — хмыкнула Стася. — Я твой безопасный инструмент для забывания…

— Не переворачивай, — встревоженно обернулся Динь. — Разве я — твой инструмент для покупки продуктов? Ты мой друг. Я это говорил. Лучший друг. Так я ещё не говорил? А если копать глубже, может быть, и вообще единственный, рядом с тобой прочие — только товарищи.

— Друг — это прекрасно. Но Динь, в нашем возрасте парень и девушка, которые являются друг другу единственными друзьями... Насколько далеко, по-твоему, могут зайти наши отношения?

Он вздохнул.

— Отношения?... Любовные, что ли? Это, Стась, я тебя так не рассматриваю.

Она даже дышать забыла. Неужели правда? Неужели правда? Неужели ты правда любишь меня просто так? А он продолжал объясняться:

— Во-первых, ты девчонка ещё, не успела ещё с кавалерами наобщаться, жизнь повидать и себя в ней ощутить. Так что нечестно было бы тебя, как ты говоришь, за двадцать четыре часа до женитьбы доводить... Но это мелочь, конечно, и прекрасно лечится временем. Вторая причина посерьёзней и от возраста не зависит. Я тебе просто не ровня, и мне это очевидно. Я хочу быть хорошим парнем и программистом. Тебе этого никогда не хватит. Тебе нужны пророки, усмиряющие стихии, или во всяком случае люди, которые ставят перед собой такую задачу.

— Пророки? Ты это из одной моей фразы вывел?! Не поинтересовавшись, что я об этом думаю?

— Нет. Из всей тебя вывел. А фразу вспомнил просто. Эй, что ты так занервничала? Погоди, ты что, в меня влюблена? Я не замечал. Вроде ты, наоборот, вечно открещиваешься... Я ошибся, что ли, не так понимаю? Я тормоз?

— Я нервничаю? — удивилась Стася. —Ну, не знаю... Нет, ты не тормоз. Динь, скажи, а как вообще случилось, что у такого устойчивого утёса вдруг девушка завелась? Да ещё и такая неидеальная, как ты её рисуешь. Получше, что ли, найти не мог? Чем она тебе так понравилась-то?

— Не задумывался. Вообще-то я за ней не бегал, это она ходила да ходила за мной. Поистерит немного и опять возвращается. Как-то вот так, де факто. Я очень привык, что она рядом. Что мне всё время приходится её защищать. В целом, это приятно — защищать.

— Странная любовь, по привычке… А если бы их несколько за тобой так ходило? Ко всем бы привык?

— Не смеши меня, я ж не бриллиант какой-нибудь. Их самое большее на неделю хватает, пока они не убедятся, что я неисправимый любитель девушек и железок. Да и нелегко меня на настоящую взаимность раскрутить, просто та девушка была бешено упорная.

— Ну а если б всё-таки нашлась ещё одна неотвязчивая?

— Не знаю, я не писатель-фантаст. И уж точно не султан. Болтать и веселиться я и в девяносто лет буду со всеми окрестными старушками, но полигамный бред не для меня… Слушай, а может, мне из-за этого так скверно на душе? Я никогда не думал про себя, что у меня может быть больше одной жены. Теперь, если найду другую, буду себя плохим ощущать. Как будто это я виноват, чего-то не сделал, не поправил. Абсурд какой-то. Вовсе я не глухой и не плохой. Что я никогда не откажусь от железок и девушек, она знала с самого начала. Если она надеялась меня превратить в комок глины и вылепить заново, разве я виноват? Если рассудить — не виноват. Но почему у неё жизнь продолжается, а у меня словно в тупике? Не хочу я никакую вторую жену… Где вторая, там и десятая, а мне это очень не по душе.

— Зачем сразу так мрачно? Не будут же они все тебя вот так бросать.

— Не знаю. Я тот же самый. Если уж такая упорная не выдержала...

— Динь, ты слишком зациклился на её мнении. Все люди разные. Мне, например, нравятся увлечённые люди. И мальчишки мне нравятся. Все разом. Так что я твои настроения вполне могу понять. Чувствовать, что друг не оставит в трудную минуту — это главное. Вот тебя самого разве напрягало бы, если б твоя девушка была вроде меня — ведь я же могу сутками рисовать, с удовольствием фехтую с дядьками, а ещё наслаждаюсь обществом Сапожкова!

— Что напрягает меня безо всяких «если», так это твоя доверчивость! Не уйдёшь ли ты ночевать к первому встречному, кто попросит квартиру прибрать!

— Ты не первый встречный, — не приняла его шутливого тона Стася. — Я вот думаю... С одной стороны, тот, кому в тебе не нравится то, что тебе дорого, попросту не твой человек. С другой стороны, не исключаю, что ваше противоречие — не причина, а повод. Возможно, твоя жена попала вот в какую ловушку: сильно хотела тебя завоевать, и это стремление у неё где-то в подсознании закрепилось. А после завоевания вроде как не у дел осталась, и вместо того, чтобы переосмыслить цели и желания, стала создавать трудности, которых ей не хватало. Все наши желания имеют некую силу инерции. Поэтому время от времени важно их переосмысливать и закрывать.

— Ишь как, — усмехнулся он. — Интересно выводишь... Да ладно, Стась, всё это дело прошлое.

— Нет, ты не уловил, я не о прошлом говорю. Твои сегодняшние установки — это твоё будущее. С кем угодно. Осмысли одну вещь. Если ты настроен спасать свою жену от истерик и тебе это нравится, то пожалуй, это тебе и суждено: спасать да спасать, ведь любой жене инстинктивно захочется делать то, что вызовет твою особенную заботу. То-то я заметила, что когда мне плохо, ты ко мне мчишься на всех парусах, а когда я в порядке — вроде как не при деле себя чувствуешь. Даже теорию вывел, что я тебе не пара именно потому, что много хочу — и вроде как твой талант мелкие бытовые истерики гасить почти невостребован. А между прочим, сильным и уравновешенным не меньше поддержка требуется, чем слабым. И поддержка эта может быть самая простенькая — молча рядом стакан молока поставить, если человек увлечён и поесть забыл. Сказать: «Я рядом», — или: «Удачи». Так нетрудно и так много.

— Хочешь молока? — тут же отреагировал он. — Или кофе. Или чаю? Или что-нибудь…

— Спать хочу. Умаялась. Презентуй мне свою футболку подлиннее и сгоняй купи зубную щётку в вашем универмаге, вроде он до полуночи, ещё не закрылся. Способен?

— Ва-а-а… Я куплю тебе две щётки и человеческую пижаму, если ты согласишься немного подождать.

— Бывает ещё нечеловеческая? — развеселилась Стася.

— Нет, правда! Там продаётся одна, я третий день на неё гляжу и про тебя вспоминаю, думаю: эх, заявлюсь с таким подарком — и никогда меня больше не примут и не накормят...

— Иди давай, приму и пижаму, и тебя, но если не успеешь купить щётку, я буду огорчена, ясно?

— Супер-супер-супер! — закричал он и ринулся на улицу. Вернулся в рекордные сроки и притащил целый пакет:

— Может, это фамильярно, но раз уж вот так вырвал тебя из обычных условий, то понабрал всего, что может пригодиться… Ладно, пойду кофе выпью, а ты сильно не сердись, если что, ладно? — пробормотал и ретировался на кухню.

— Ты меня прямо в поход собрал! — засмеялась вслед Стася, бегло глянув в пакет. — Да не волнуйся ты так, если ты не принёс никаких сколопендр, то всё в порядке…

Особенно трогательно было увидеть апельсиновую пасту, ровно такую, как у неё дома, и жидкое мыло, как у неё дома. То мыло было дарёное, Стасе оно совсем не нравилось — она похихикала, но делиться весельем на этот раз не стала. Пижама ей понравилась — яркая, в жёлтую и рыжую клетку с зелёными и синими перекрестьями, она выглядела довольно задорно. Правда, свежекупленной пижаме, неизвестно где перебывавшей, Стася предпочла бы ту самую футболку, которую Динь не захотел пожертвовать, но это уж его право. Кстати, можно же сразу выстирать покупку и высушить утюгом, она ведь тонкая! Стирая, Стася размышляла, что надо будет тоже завести какую-нибудь вечернюю одёжку для неожиданных гостей. И заранее выстирать. Мылом, не порошком — потому что как знать, у кого на какой порошок может быть аллергия… Она очень завидовала той непринуждённости, с которой Динь понакупил всякой ерунды, вплоть до сменного белья и всяких женских штучек. Когда она сама не удержалась от одарения Утёнка носками, она и то чуть сквозь землю не провалилась, а вообще-то хотелось бы одеть бедолагу полностью. Как она потом заметила, из подаренного он носил только кроссовки, а модный спорткостюм, наверное, продал. Надо было дарить что-нибудь невзрачное, что ему было бы удобно надеть…

— Я собираюсь спать в кухне, — сказал Динь, когда она пришла гладить пижаму, — но если разрешишь где-нибудь рядом на полу, я буду страшно рад...

— Что? А я была уверена, что ты просишь остаться, чтоб наобниматься вдоволь, раз уж тебе вечно не хватает, — удивилась она. — Разве нет?

— В смысле… что ли, можно? — замер он.

— А почему нет? — она пожала плечами. — Приставать не станешь, в этом смысле доверие заслужил, а уж обнимашки-то твои меня разве когда-то напрягали?

Она сложила гладильную доску и ушла принять душ и переодеться, а когда вернулась, Динь стоял мрачный и насупленный, прислонясь спиной к компьютерной полочке с дисками.

— Почему ты такая? — спросил он.

— Какая — такая?

— Почему ты так запросто позволяешь мне всё это моё... извращенство?

— Динь, хватит бредить, а? Ты ещё моего брата не видал. Вот кто стопроцентный кинестетик без чувства меры, уж если прилипнет — то намертво…

Динь вдруг резко оттолкнулся от полочки, уронив пару дисков, упал на колени и крепко обнял Стасю, уткнув лицо ей в живот. Вся Динькина поза говорила о том, что он определённо ждёт удара чем-нибудь по башке. Стася вдруг отчётливо поняла, как сильно он ей сейчас напоминает первоклашку Серёньку, который после каких-то событий в школе решил, что ему уже стыдно и позорно обниматься с кем бы то ни было — но он совсем не ожидал, что ночью на семейном пикнике заблудится в трёх соснах. Вот так же он прятал голову в плечи, когда она подхватила его, перепуганного, в темноте. Так же судорожно сжимал в кулаках подол её рубашки… И дрожал, но уже не от страха перед темнотой, а от смеси чувств «хочу» и «нельзя»…

— Слушай, Серж, — сказала она в тот раз. — Давно хотела тебе сказать. Все люди разные. Вот я, например, недотрога. А ты — наоборот. И всё это — хорошо. Не будь таким мелким, глупым и невзрослым дураком и не верь всему, что слышишь от товарищей. Обнимайся со мной сколько влезет, даже если я сама начну сердиться. Я тебе разрешаю, а остальные могут идти куда подальше. Ты меня понял, братец Чепушинка? Будь самим собой. Пока не скажешь, что понял, я тебя отсюда не выведу. И это я серьёзно.

— Я люблю тебя, — сказал тогда Серёнька.

— А я дам в ухо тому, кто тебя обидит! — ответила она. — Если только, конечно, не ты первый задираться начнёшь. Так что, обещаешь мне больше не глупить?

Братец сопел и не отвечал, и она поняла, что Серёньке просто хочется подольше остаться в том месте, где он наконец-то обрёл свою сестру и разрешение быть самим собой после трёхнедельного — страшно подумать! — обнимательного воздержания…

Стася невольно улыбнулась. С Чепушином Серёнькой было полегче. А этот дурачок уже большой и бородатый…

Но пауза чуть затянулась, и Динь поднял лицо кверху.

— Ты что… вправду любишь меня? — спросил он не то с испугом, не то с надеждой. — Или вправду думаешь, что я почти нормальный?

— Динь. Да с тобой вправду что-то не так! Ну-ка давай рассказывай мне. Когда какой умник впервые вбил тебе в голову, что ты извращенец? Рассказывай-рассказывай. Всё выкладывай, как бы это ни выглядело, дело слишком серьёзное. Ну? Когда и кто? Самое-самое раннее. У тебя же это давно?

— Давно… — Динь съёжился, обхватил себя руками. — Ну, отец не говорил об этом мне. Он только всё время ругал мать, которая меня жалела. Всегда за закрытой дверью, но я же прекрасно знал...

— И когда это было? — потребовала она.

— Не помню, — помотал головой Динь, всё больше прячась. — Просто однажды я стал это замечать. Наверное, с того случая, когда я... в общем... поцеловал нянечку в детском саду и понял по её реакции, что это было что-то ужасное. Да, после этого у мамы стал появляться этот виноватый взгляд. Она вздрагивала, когда в коридоре были шаги отца. Я отлично всё понял, но словами они мне ничего не запрещали, поэтому я просто пользовался её жалостью. Знал, что ей от папы достаётся и что это подло, но всё равно пользовался…

— Пользовался чем? — Стася продолжала допрашивать голосом следователя. — Говори прямее. Обнимался? Целовался?

— Когда отец был в командировках, мама даже разрешала мне спать рядом с ней, — убито признался Динь. — А однажды он раньше вернулся. Когда я увидел, как он входит, я думал, что он убьёт нас. Он ничего не произнёс, но я же всё видел на его лице. Я испугался и сбежал, и оставил маму одну…

— Ну финал! — чуть не закричала Стася, устав сдерживаться. — Дошкольника до матери не допускать! Да я бы на её месте не вздрагивала, а так твоему папе засвистела, что мало бы не показалось! Нет, ну ладно, ты в пять лет не мог знать, что к чему, но сейчас-то где твоя голова? Книжки про детей найди да почитай! Отец твой болен на голову, а не ты! Зла на таких не хватает, только что они не от хорошей жизни такие, самих в детстве кто-то не так воспитал… Динь, все разные, лично я себя помню только убегающей от родительских рук, а Серёньку по сей день никто из кровати не гоняет, если ему изредка кошмар приснится — ни папа, ни мама, ни я, а ему уже одиннадцать! И ни капельки он не извращенец. А если я тебе скажу, что мне даже Толика пару раз баюкать приходилось, когда у него там горе случалось? Динь, ты не просто нормальный, ты — великолепный, с тобой всем легко!

— Да кому всем-то, кому всем… — пробормотал он. — Лильке всегда было трудно…

— Да-да. Ты приносил ей жуткие страдания. Именно поэтому она так долго ходила именно за тобой.

— Стася, ты не понимаешь. Мне не пять лет и не одиннадцать, и кошмары мне не снятся, но если меня никто не обнял за день, я к вечеру чувствую себя депрессивно одиноким! Нормальные взрослые обнимаются, когда… хотят продолжения, а я со своей техникой утёса только и ищу, с кем бы мне обняться безнаказанно и удрать… Как это, по-твоему, называется?

— Повторяю, это называется ярко выраженный кинестетик, — сказала Стася. — Похоже, у тебя не только папа, но и эта самая Лилька в анамнезе. Повезло так повезло. Поздравляю, Динь, ты двадцать лет мучишься совершенно ничем. А сам виноват, надо дружить не только с микросхемами, но ещё и с психологией… Хотя с твоей везучестью тебе из всей психологии первым бы Фрейд попался, это уж точно!

— Так я думал, он главный психолог, — сказал Динь. — А что, он не главный?

— Я, я главный психолог, прилетела с Альфы Центавры спасать землян, только это страшная тайна, никому меня не выдавай, — ответила Стася. — Идём спать! — она попыталась за уши достать его лицо из коленок, но он откачнулся:

— Не смотри… Я тут рыдаю вообще-то.

Назад в раздел