Часть первая. Вторник, день 1. Странная семейка

Ребёнка можно назвать Сашкой, Димкой, Петькой, даже в кошачьем стиле — Васькой или, как в анекдотах, Вовочкой. Но каким надо быть изощрённым, чтоб дать своему сыну имя Кузя.

А остальные и рады! «Кузик! Поешь арбузик!», «Кузя! Ползи на пузе!», а то и вообще будут бегать и кричать вслед: «Нафаня!»

Нет, от такой жизни надо сбегать, и чем дальше, тем лучше. Например, весенние каникулы неплохо провести у тёти, живущей в другом городе.

Квартира у тёти Любы не такая, как у нас. Возле двери висит два звонка: для квартиры 235 и для квартиры 236. А после этой двери идет коридорчик, который там называют карманом.

— У нас соседи новые, Потапенко их фамилия, — сказал мне дядя Серёжа.

— На здоровье, пусть себе новые, — ответил я. Тётя назвала меня ворчуном (за что?!) и послала во двор «поиграть с ребятами». Конечно, я не пошёл.

Тёте легко рассуждать. Она с этими ребятами не общалась. А то бы знала, что в наши дни нормального двенадцатилетнего человека днём с огнём не сыскать. Ходят, занимаются только тем, что сникерсы жуют, некоторые курят и в пиве утопают. Книги если и читают, то только бульварщину всякую.

Это к ним-то идти? Гораздо приятней читать. Этим я и занялся.

Хотя в последнее время художественные книги я тоже недолюбливаю. Сочиняют в них что попало. Почему из моих знакомых никто не нашёл клад и не потерял память? И по десять непредвиденных событий в неделю тоже ни у кого не случается. Странно, да?

Сижу я, читаю эти небылицы (другого все равно не предлагают), и раздаётся звонок. Мелодия какая-то, пиликает и пиликает без умолку. Я пошёл открывать. Там парень был лет семнадцати в клетчатом костюме. Держит палец на кнопке и думает о чём-то постороннем.

— Алё! — сказал я. Он на меня уставился:

— Здрасте! Я к Юльке! — и давай мне руку трясти. — Представляешь, Корнелий надумал всем разгон устроить по поводу вчерашнего. Прямо рвёт и мечет. Только на ботинки вся надежда.

— Почему — на ботинки? — я до того опешил, что забыл конфету жевать.

— Ласковый он, — пояснил парень. — А у тебя что, флюс?

— Это «Мишка на севере», — буркнул я. — А вы вообще кто?

— Я к Юльке, — улыбнулся он, опять не представившись. — Ах, как бушует Корнелий!

— Юльки нет, — я попытался закрыть двери.

— Нет? Какая досада! Может, мне подождать? Она скоро вернётся?

— Поздно ночью, — поспешил ответить я. — И ботинки принесёт. Тогда и приходите.

— Ты передашь ей, хорошо — а я завтра заскочу, в девять, — и он убежал, оставив мне толстую синюю тетрадь.

Понемногу я пришёл в себя и доел конфету. Интересно, из-за чего бушует ласковый Корнелий и зачем ему ботинки — своих, что ли, нет? Может, об этом в тетради что-то написано? Нет, конспекты какие-то... Зато среди страниц лежала согнутая бумажка. Я развернул её.

Уважаемая Юлия!
Целый день сижу на стуле я,
Исстрадавшийся от ран,
Дерзких этих эпиграмм.
Не терзай моей души,
Ты их больше не пиши!
Просьба стих сей сохранить,
Им Ботинки не кормить.

P.S. Целую тебя и Ботинки. Преданный вам Игорь.

Прочитав, я сделал вывод, что новые тётины соседи — беглецы из нервной клиники, поклоняющиеся Великим Ботинкам, которые, в свою очередь, питаются стихами. Входит в этот Культ и клетчатый Игорь...

Вечером я постучал к Потапенко. Открыл радостный дядька, пахнущий жареным луком.

— Здравствуйте. Можно Юлю?

— У себя, — дядька махнул рукой, впустил меня и умчался на кухню. Я осторожно заглянул в указанную комнату. Там было пусто. Приглядевшись, я заметил высовывавшуюся из-под стола ногу в зелёном носке.

— Извините... — начал я. Нога задумчиво пошевелилась, затем убралась, и на её месте появилась голова:

— Ась?

— Вам Игорь тетрадь просил передать, — растерянно проговорил я. (Чего она под столом-то сидит?)

— Игорь? — переспросила голова. — Который?

— А у вас их много? — разозлился я. — Клетчатый и навеки преданный вам и ботинкам.

Юлька засмеялась и вылезла вся. Ей было лет пятнадцать, а к зелёным носкам её как нельзя лучше подходили короткая джинсовая юбка и яркая розовая блузка с какими-то оборочками.

— Ты кто, сосед, да? Давай знакомиться. Тебя как зовут?

— Кузьма, — еле выговорил я. Нет чтоб назваться Колей или Романом! И вообще, я перед девчонками как-то робею.

— А я Юлька, ну, да ты знаешь. А это Ботинки. Ботинки! Ботинки! — закричала она. Первым моим желанием было поскорее сбежать из этого подозрительного семейства. Я стал оглядываться в поисках легендарной обуви, но вместо неё увидел белого мышонка. А-а, так это он ласковый, а не Корнелий! Он шустро вскарабкался мне на плечо и вцепился зубами в моё ухо — хорошенькая клипса! Нет, наверное, Корнелий ласковей. Я согнал нахала, и он перескочил на Потапенко.

— Чего стоишь, садись, будь как дома.

Она мгновенно скрылась в коридоре и тут же вернулась с чашками, чайником и вареньем. Я хотел было отказаться, но она так грозно на меня посмотрела, что я испугался: вдруг она и вправду какая-то сумасшедшая, — и чай быстро выпил.

Она же продолжала:

— Пойдёшь завтра с нами? У нас в городе есть юношеская редакция, ты знаешь об этом?

— Нет, не знаю, а что там делают? — спросил я, опасаясь, что если сразу откажусь, она снова осерчает или натравит на меня Ботинки.

— Выпускают газету и телепередачу, — пояснила Юля. — Вот, смотри, — и достала из кучи под столом помятенькую газетку. — Да что ты, Кузя, как-то затравленно смотришь. Сумбурно всё — так у журналистов иначе и не бывает.

Мне захотелось показать, что вовсе я никакой не затравленный (разве что если чаем), и я глубокомысленно заметил:

— Вот за это мне журнализм и не нравится.

Она как давай хохотать:

— Журнализм! Ха-ха — журнализм!

На крики появилась мама и сказала:

— Это что за красный юноша?

— Кузя, сосед, — ответила Юлька. — Мам, правда, он симпатичный, особенно когда улыбается?

Меньше всего мне хотелось улыбаться, но я сам собой заулыбался, и от этого уши у меня ещё на несколько градусов погорячели. Надо было скорее уходить.

— Так я это... пошёл. Тетрадь — вот... и это, ещё... Он завтра в девять придет, клетчатый. А мне того, пора, я спешу. Спасибо за чай и, в общем, за чай. До свидания, — и я заторопился к себе.

— Ты обиделся, что ли? — сказала она вслед. — Приходи завтра, к Корнелию пойдём. И запомни: не журнализм, а журналистика!

Я побежал в ванную и скорее стал холодной водой умываться. Вечно я краснею, где не надо. Тоже выдумала — симпатичный. Сроду обо мне так никто не говорил, даже мама. Издевается она, что ли? Была бы она помладше, я бы ей показал. Ни к какому Корнелию я, конечно, не пойду, сдался он мне. А как она мышонка обозвала! Ботинки! Уж даже Кузя, наверное, лучше. Не я один страдалец на земле, есть и несчастные мыши.

Симпатичный! Скажет тоже. А прия-атно...

Назад в раздел