Часть 3. ГДЕ ВСЁ ЯСНОЕ, ЯСНОЕ. Глава 1. Электростанция

Каждый человек ищет знать, зачем он живёт, и чем дальше живёт, тем мучительней ищет, и этим отличается человек от всякой другой твари. Так сказал дед.

Илюшка понял его не сразу, но когда понял, то понял крепко. И стал искать свою мечту, ради которой он на свет пришёл, но имени своей мечте он пока не знал. Только просыпался в радости и тоске и силился вспомнить, что ему снилось, а вековечная тайга шумела, волновалась, стволами качала. Или, наоборот, безмолвствовала так глубоко, как умеет только она.

Потом началась школа, а в школе им книжки читали про дедушку Ленина, в которого Илюшка влюбился совершенно. И задавал учителям сто вопросов, но скоро понял, что учителя ему не ответят. И дед тоже не ответит.

– Сам я твоего Ленина не видал, а по книжкам врать не стану, не обессудь.

– Дедушко, да как же врать-то, разве книжки могут врать, ты что!

– Книжки, Илюха, разные бывают, одни от человеков, другие от твари, а как их различать промеж собою – всяк сам учись, другой не научит.

И стал Илья учиться сам. Как он это делал – сказать сложно, но, видать, есть у человека какой-то такой инстинкт – самообучаться. И книжек много перечёл, и понял для себя, что Ленин был человек и многим человекам человек, но вот мечта его по имени коммунизм не для всех мечта, а потому со всеми его выстроить невозможно и даже нельзя. Но что такое «нельзя» перед ликом истории, где из учебника война на войну идёт и войной погоняет? Читал Илья книжки, обмирал сердцем и понимал пока только одно: если б его самого сейчас в Москву вызвали, посадили на самый главный стул и просили бы учить страну уму-разуму – он бы подождал, пока все разойдутся, слез бы со стула да в окно бы вылез. Трус не трус, а место не моё, и на чужом месте сидеть – никакой пользы с этого выйти не может, один только вред.

Но все-таки, если нельзя коммунизм со всеми – то с теми, кто хочет, разве нельзя?

– Мал ты ещё для таких вопросов, – сказал на это дед и книжки у него некоторые отобрал. – Иди вон живность свою корми.

Живность – это Илья кормушку тогда для птиц смастерил. Сначала хорошо было, а потом птицы его кормушку запомнили и налетали чуть не со всего леса, и одни с другими ссориться стали. Так что Илюшке их сторожить приходилось, самых настырных гонять, чтоб все понемногу наелись.

– Чего торчишь на морозе-то? Без шапки! Уши, что ль, лишние?

– Я думаю... Дед, а дед! А если я большую кормушку сделаю – хватит им?

– Хватит, да не надолго, – сказал дед, подошёл, шапку ему нахлобучил. – На всю тайгу не размахнёшься.

– Дед, а дед, а я знаю, что надо, чтобы всех вместе объединить... Надо такой пребольшой коммунизм придумать, больше которого нету, и тогда все маленькие коммунизмы на нём разместятся и толкаться не будут! Вот только как его придумать? Больше которого нет ничего, и в котором всё! Дед, а я смогу его придумать, если я буду учиться, учиться и учиться?

– Нет, этого мало, – хмыкнул дед. – Надо ещё уметь держать язык за зубами, а не то голову потеряешь.

– Дедушко, да ты не смейся, у меня великое открытие в голове, я только объяснить не умею. Конечно, коммунизм один-единственный на всех, но ведь у себя в голове каждый его по-своему понимает. Вот Алла Павловна говорила целый урок про доброту. А Васька прямо-таки раздобрился и два раза меня треснул вместо трёх, так что мы сегодня даже подружились немного. Ну вот доброта это или не доброта? Ведь два вместо трёх, дед! А еще я ему вот сказал, когда он меня ударил: тебе, говорю, Васька, надо двигатель к ранцу приделать с лампочкой. Как захочется тебе руками размахаться, треснешь ты по пропеллеру, он завертится и электричество выработает, будешь, Васька, маленькая электростанция, идёшь себе ночью и светишься... Дед, он жутко заинтересовался и спрашивал, где такой двигатель достать, и драться перехотел, дед...

– Знаешь что, Илюха, поезжай-ка ты в город к отцу, – вздохнул дед. – Хватит тебе в тайге со мною век коротать. Там тебе и электростанция, и библиотека – библиотека там, брат, это огромный-огромный дворец, и в нём книжек не считано.

– Тысяча? – спросил Илья.

– Сто тысяч, – сказал дед и сам испугался.

– Я столько не прочитаю, – тоже испугался Илья.

– Так ты все-то и не читай, только самые лучшие. Только смотри про коммунизмы свои молчи, а не то станет из тебя самого электростанция, и искры из глаз. Думать думай, а язык попридержи.

Так и заманил его дед в город: дворец и сто тысяч книжек. А на деле оказалось совсем все не так, и вместо книжек очереди за колбасой или давка за мылом. Куда тётя-мачеха отправит, туда и пойдёшь. Но Илья зубы на замок – и шел, куда надобно. А деду ничего этого не писал. Круто на него обиделся потому что. А потом уж просто прижился да и научился в этих очередях время зря не терять – думать разные думы. Правда, другие уже думы пошли, городские да житейские. Воспитывать его тут особо некому было, так что делал он это сам. И отошёл далёкий таёжный домик в какое-то далёкое-далёкое, безвозвратно ушедшее прошлое.

А дед, оказывается, тоже не всё писал, и про болезнь свою только тогда сказал, когда Илья диплом педагогический получил. И поехал Илья к деду, и прежние думы вспомнил, и с новой тоской задумался, зачем он живёт, и времени на мысли было предостаточно, и небо шире широкого раскинулось над густыми шапками сосен и мохнатыми шубами елей.

Ксюша вдруг стала писать все реже и словно бы на что-то сердилась. Илья сначала опечалился и тоже стал отвечать пореже, да и дел хватало, потому что лесничествовал он вместо деда, и лекарства всякие разыскивал, и избушку поправить надо было основательно. Илья даже подумывал, не срубить ли новую, только дед не позволил:

– Домик наш старичок мне друг родной, в один год родились, так авось дотерпит он меня как-нибудь. А то, знаешь, так и я задумаюсь, не пора ли и мне на дрова пойти. Восемьдесят восемь годов, Илюха, это тебе не юность шестидесятилетняя.

Так вот о Ксюше – Илья не выдержал и одно за другим три письма отправил таких, на которые уж нельзя было не ответить срочно и немедленно. И через день на почту в поселок на лыжах бегал, хотя все разумные сроки уж прошли. Молчание полное.

В одну из таких поездок изба и сгорела: дед внезапно захворал, зазнобило его, он печку стал раскочегаривать. И потерял сознание, а огонь уж дальше без него распорядился. Хорошо ещё, дед очнуться успел и из избы выбрался, а уж пожар тушить – видно, о том говорить не приходилось. Илья деда пообгоревшего возле будки лежащим нашёл, это он зверьё домашнее всё отвязывал, и Дружка последнего отвязал. Самому-то Дружку навряд ли что угрожало, да только ведь тоже страшно: пламя, дым...

В госпитале дед недолго протянул, и не потому, чтоб срок его совсем пришёл, а потому, что лежал он «среди мумий» без дома и мечты, а мечта и любовь дедова была в лесу целиком, и вне леса он себя не мыслил.

Тоска Илье была – хоть рядом в гроб ложись. Но ничего такого, конечно, делать не стал, только что в школу устраиваться такой горестный не пошёл. Подвернулась тогда работа строительная с общежитием, и ладно. Письма прежние Ксюшины, конечно, вместе с домом погорели, и в том Илья увидел какой-то горький знак судьбы и под прошлым черту. Написал последнее письмо со своим новым адресом – на случай, если вдруг что изменится – послал заказным с уведомлением. Уведомление вернулось с каким-то крючком, что, мол, получено, Ксюша же ничего не ответила.

И он с головою ушёл в работу. Умается, уснёт, проснётся – опять за дело, и вроде как легче. Потом, слово за слово, оказалось, что мужики вокруг – те же дети заброшенные, только что бородатые, и что он им, как ни странно, очень нужен. Один так и сказал ему: «позарэз». Тепло так сказал, и Илья тоже оттаял немного.

Бригадир же его коммуникативные таланты на заметку взял и стал им от начальства прикрываться: «Иди, интеллигент, барские хоромы топтать». Илья ходил с книжкой: сядет на стул и читает, пока ждёт. Его стали узнавать и звать «читатель». И секретарша Юлия Геннадьевна Липатова стала на него поглядывать с лёгкой улыбкой.

Между прочим, она была очень красива. Очень. Илья любовался ею и думал внутри себя, отчего он не художник, а если б он был художник, то непременно бы её нарисовал. Он даже несколько раз пытался сделать это мысленно. Но мысленно – это одно, а на бумаге – совсем другое. Так что ходила Юля ненарисованная, и художников на неё не нашлось. А ещё не боялась она ни темноты, ни холода, ни начальства, и ругаться при ней никто не смел вплоть до самого «барина». Всё это Илья ценил и по-своему радовался за того человека, с кем она когда-нибудь судьбу разделит. Ещё она была от носочков до макушки женщина, притом такая славная, чистая женщина, и оттого даже Илье хотелось иногда подать ей руку или в искренней почтительности пропустить вперёд. Что он и делал. Но справедливости ради надо сказать, при первом же удобном случае он с ней объяснился вполне четко и однозначно, и даже, может быть, грубовато, чтоб на него она никаких планов не строила.

– У тебя кто-то есть? – спросила она. – Не замечала.

– Та, кто есть, давно меня забыла, но сам я и через тысячу лет ей принадлежать останусь, – ответил он.

– Понятно, – сказала Юля. – Спасибо за предупреждение.

Сказала просто и послушно. И даже твёрдо. Илья от этой твёрдости успокоился, и очень зря. Но до того ли ему было, когда мечта в нём после долгих заморозков опять оттаивать начала, та самая, имени которой не было ещё! Болтовня в вагончике всё чаще превращалась в диспуты или в разговоры за жизнь и в конце концов переросла в маленький кружок тех, кому мало было только бревна тягать да с жёнами по кухням чаи гонять. А народ там был всякий: кто местный, а кто на заработки приезжал. Каждый со своей философией, историей и религией, но стало Илье казаться, что нащупал он маленькую тропку к созданию философии-истории общей, на которой уже не так тесно, как раньше. Во всяком случае, люди к нему нередко тянулись, и он это слышал.

Вот и Юля тоже... тянулась...

– Да в гробу я видала твою артель! – очень искренне крикнула она в конце концов. А Илья к тому времени очень к ней привязался, и очень много чего она для него – для его кружка, в смысле – сделала.

Это было весной, когда всё пело и рождалось. Илья упаковался и уехал куда вздумалось. Деньги были, денег было много. Поездил по стране, вернулся в город юности, и Ксюшу, Господи Боже, снова нашёл...

Но куда ему было ехать от своей мечты, от своей тайги, от своей артели?

«Как захочется тебе руками размахаться, треснешь ты по пропеллеру, он завертится и электричество выработает»...

Между прочим, если оглянуться и о Ваське вспомнить: никто ему пропеллера так и не подарил, тратил Васька свою силу куда не надо, за то успел отсидеть и в таком уже статусе опять на севера вернулся. И при встрече хохотал подвыпивший Васька почти истерически, на шаткий столовский столик основательным торсом опершись, и говорил: «Ну что, Илюха, ты с дипломом, а я с волчьим билетом, а финал-то один, электрростанцья, так-растак!» Но потом проходила мимо красивая и недоступная Юлия Геннадь­евна, улыбкой Илью одарила да и дальше ушла. Больше Васька не хохотал и не пил, а глядел куда-то суженными глазами и молча тяжело грустил. Такая вот случилась встреча. Был Васька фантазёр великий и кладезь сил, только пропеллера ему подходящего не сыскалось, и в том беда и надежда вместе.

Ведь каждый человек ищет знать, зачем он живёт, и где же то самое единственное-неповторимое его место в общем храме мира. Но если человек своего места не находит, то или сам он от храма уходит, или других, кто в храме, начинает толкать, ломать и корёжить, насилием к счастью прорубиться надеясь. И то и другое – беда!..

Вот и Ксюша... нашлась, нашлась, отыскалась, и через ночь, через холод, через боль, через всё вместе шли, а дальше – словом не сказать и мыслью не постичь, как, что, отчего? Показались впереди маковки храма-построения, загляделся Илья, залюбовался, оглянулся, – а Ксюши-то и нет!

Когда они с Ксюшей после бегства из родительского дома понемногу ожили, Ксюша поначалу вахтёром работала в студенческом общежитии. Её там полюбили, поскольку она спокойно жить не могла: то газеты самодельные выпускает, то учит народ, как краны и розетки чинить, то ещё что. Илья же работал на стройке в городе, потом старые друзья рязанцы явились – поехал с ними Илья в тайгу. А Ксюша с ними сама напросилась поваром. И не оттого, что не хотела одна оставаться, а вот захотела, и всё. Но и поварства ей мало было – взялась за весь артельский быт. Причём была она не пассивной помощницей, как Юлька когда-то, а активным творящим началом. Именно с Ксюшиной подачи, через разные дела, часто мелкие и незаметные, обрела артель новое измерение, от которого мужики рязанские перестали считать артель работой и начали воспринимать её ближе к некому общинножитию.

Вот оно, начало великого построения, того самого единения-изнутри, добровольного, заветного!

Всё ещё было тяжело, и силы были не те, и здоровье не то, но когда ясен впереди путь и цель ясна, все препятствия на пути лишь украшают её. А потому был Илья без всяких оговорок – счастлив. Пока не подслушал нечаянно Ксюшу с Молотковым.

Говорил Молотков: «Ксюшка, пятнадцать дней – это тьфу! Это ничего! Две недельки с хвостиком! Да и в конце концов, да брось ты всё хоть сейчас, что мы, помрём, что ли, без заботы твоей? Чего ты боишься? Неужели Илюха против? Что он-то говорит?» – А Ксюша: «Нет, нет, Артём, я не говорила с ним. Я лучше потом как-нибудь. Дома. Ты не понимаешь, для него это смысл жизни, если не больше! Он сто лет таким радостным не был, и всё из-за меня, нет, нет, я потом поговорю, дома... Ты не знаешь, Молотков, ему уже одна женщина сказала вот так, что ей его работа не близка, а если ещё и я теперь...»

Как наотмашь...

Илья толкнул деревянную дверь, сказал:

– Всё глупость, Ксюша, кроме того одного, что ты с этим не ко мне, а к Молоткову.

– А она, между прочим, ко мне и не приходила! – напористо перебил скромный Молотков. – Это я к ней пришёл, и пристал, и выпытал, потому что не слепой, вижу, что человек чем-то мучится! А почему я пришёл, а не ты, это ещё у тебя надо спросить! – воспитательно отодвинул его плечом из дверей и ушёл.

Ксюша, конечно, тут же начала что-то говорить, не то оправдываться, не то утешать: мол, артельное дело вселенски важное, но вот она отчего-то в него не вписывается, но что это наверняка к лучшему, даже если они пока не могут увидеть, как это лучшее придёт, всё равно к лучшему, и так далее.

А он стоял и только одно слышал: что один он во всей вселенной. Уже неотвратимо один, раз даже Ксюша не с ним.

Да и какая мне артель вселенская, когда я единственной жены не слышу, а она мне об этом сказать боится?

Только ни про какой гроб не крикнула, наоборот, отчаянно твердила ему о том, как важно то, что он делает.

Да что я там делаю, букашка, – коммунизм я очередной делаю, только крохотный-прекрохотный, узкий-преузкий, слепой-преслепой. Даже тебе на нём места нет...

Прошло пятнадцать дней, Ксюша уехала, и большинство ребят тоже, а он с несколькими остался ещё поколымить.

А что дальше – кто его знает. Потому что горше прежнего: если в прошлый раз он хоть в себе уверен был, то теперь видел он, что как тогда, так и теперь в нём была вся причина. И как себя поменять, он не понимал, хотя думал и думал.

Между тем где-то там далеко встречал Ксюшу с поезда прекрасный человек Дёма, который не только готов был жизнь за неё положить, но и очень умело и тактично это осуществлял. Так может быть, это и есть «к лучшему»? В конце концов, почему они должны быть верны друг другу как муж и жена, а не как друзья или соратники? Кто это придумал? Это Илья сам себе придумал. Но ведь есть, в конце концов, идеальная схема, а есть живые люди. Если она себя с Ильёй терять начинает, ну так и гнать в шею этого Илью!

И до того он додумался, что когда одну медпроверку банальную и утомительную они с парнями проходили и протоколирующая сестра скучающим голосом их анкетировала, на вопрос о семейном положении он ответил не сразу, а точней, ответили за него зевающие товарищи, а он промолчал. Промолчал, и содрогнулся про себя, но так и оставил всё как есть и ничего внутри себя не изменил. И тогда такое стряслось, чего он не ждал вообще.

Назад в раздел