Часть 3. Глава 4. Рыжий котёнок.

Павел ждал прибытия Ксюши едва ли не сильнее, чем сын. И какой развязки он ждал от дела – не знал сам. Если бы Ксюша бросила мужа, это говорило бы не в её пользу. Если бы Ксюша не оценила Дёминых трудов, это тоже было бы не в её пользу. Впрочем, так-то она Дёме ничего не обязана, он сам согласился ей помочь, сам за то и в ответе. Но он ей почему помочь согласился – потому что она ещё раньше его крепко в оборот взяла. А с другой стороны, охота как охота, кто победил, тот и прав, почему я сразу за сына стоять начинаю? Ведь его-то труды, если уж судить непредвзято, тоже вполне можно расценить как шаги завоевателя. А-а, пусть сами промеж собой разбираются!..

...Дёма явился на другой день бритым налысо.

– Это ещё что за демарш? – потрясённо спросил Павел.

– Это не демарш, это Божья кара за всяческие грехи. На меня банка с краской опрокинулась, – и спрятал под ресницами слишком счастливые глаза, и наклонился, разуваясь.

– Да ну! – крикнул Павел, теряя самообладание. – А? Ну! А он где? Да не молчи, разбойник! Я ведь так скоро с любопытства...

Сын разогнулся, и взгляд его как-то сразу стал жёстким.

– Не лезь, пожалуйста. Понял? Вообще не лезь. Табу. Я тебе серьёзно говорю.

Так и ушёл к ней, загрузив в рюкзак кое-какие вещи. Без слов. И думай что хочешь.

И Павел загрустил. Очень загрустил оттого, что его попросили «вообще не лезть». Оттого, что он был здесь чужой. Конечно, ему не с чего было вдруг становиться «своим», тут ничего удивительного нет. Но всё-таки было грустно. Грустно. Павел слегка рассорился со всеми и коротал вечера в обиженном одиночестве.

А потом, через несколько всего дней, нагрянула Мари.

– Привет, Маришка! Тебе не повезло, Дёма тут больше не живёт, – сказал он и хотел уже закрыть дверь.

– Да я как раз к вам, – подмигнула Мари. – Под одеяло. Можно?

Павел слегка опешил, завёл её в кухню и долго выпытывал, что у неё стряслось. Она ломалась под какой-то киношный образец, требовала напитков покрепче, закладывала одну длинную белую ногу за другую. И по всему выходило, что не стряслось у неё ничего, кроме того, с чем она заявилась.

– У тебя что, своих кавалеров мало? – пожал он плечом, делая вид, что очень увлечён вылавливанием печенек из кефира. Это он себе вместо чаю кефира налил и печенья накрошил, когда она потребовала вина.

– Нет, не мало, – ответила Мари, поглядев на свою ногу. – Пять, шесть... семь. Но за что я им буду жизнь портить? Они в меня, в некотором смысле, влюблены. И никакого зла мне не сделали. Хорошие мальчики. Пусть живут и не знают, что мир – большое болото... Может, им ещё и повезёт... лубофф... жена, дети, оладушки, пенсия... Зачем им знать, что всё на свете покупается и продаётся? Пусть себе... веруют. Я же не ищу человека, я ищу вполне конкретных, вполне эгоистических наслаждений. Взаимного удовольствия и взаимной необязательности. К кому ещё мне идти, как не к тебе?

– Странно, – сказал Павел. – А я вот всю жизнь ищу человека. Просто до потери сознания ищу. Только мне всегда не везёт. Наверное, не заработал.

Он снялся с табурета, аккуратно отставил свою кружку в раковину, ушёл в кабинет, разложил по столу разные бумаги. Из-под стопки очень кстати вынырнул томик Достоевского. Как он туда попал – неизвестно; скорей всего, Павел его под монитор недавно подкладывал для технических надобностей, но сейчас он был кстати как какой бы то ни было атрибут вечных ценностей. «Большое болото»! «Взаимная необязательность»! Слишком у тебя всё просто, дурочка длинноногая... Однако же ведь и благородство какое-то: «за что я им буду жизнь портить». (Это он уже потом сообразил, что благородство тоже можно проявлять с очень прагматичным расчётом).

Мари появилась в дверях, уселась в кожаное кресло, склонила головку на руку.

– Странная жизнь... Я пришла тебе чего-то демонстрировать, ты мне чего-то демонстрируешь... А сказать тебе проще про себя?

– Скажи, – он отодвинул бумаги. – Проще я послушаю. С этого надо было начинать.

– Ещё класса с седьмого я глядела на тебя, слушала, как тебя ругают, и мечтала: вот вырасту я большая, красивая, и будет всякий там приём, и бал, и ты при бабочке, и я при манто, а потом мы приедем домой, а я возьму и буду говорить: опять ты носки под креслом бросил! – и буду стирать твои носки, и гладить рубашки... А ещё у нас будет котёнок. Рыжий. Он будет ночью по ногам скакать, а мы не прогоним... И никто не будет нас понимать, и будут осуждать, а нам будет всё равно! Павлуша, я знаю, что никакого котёнка не будет, и что ты меня бросишь, и что я вовсе не стану носки стирать, я вообще стирать не люблю, ну так и что же... Мне до тошноты надоели слова о любви, мне так хочется хоть раз просто и свободно прислониться к мужскому плечу без вранья и опасений... Понимаешь, к мужскому плечу, а не к засаленному мясу, но так, чтобы никого не калечить, и не совеститься, и не сходить с ума со скуки...– она отвернулась, стала глядеть в коридор. – А ты меня гонишь... Что я, совсем хуже всех, что ли? Тебе лишь бы давить людей, лишь бы обесчещивать, а коли человек и сам без чести, так и интереса никакого нет, да?

– Я, Маша, истерик не уважаю, поэтому не начинай, – он вылез из-за стола, подошёл к ней. – Кто тебя такую страшную на свет произвёл? Людей ей не надо, совести не надо! Я, конечно, не агнец невинный, но совсем ты, что ли, не соображаешь, после моего сына ко мне приходить!

– Что ты имеешь в виду? – усмехнулась она и с интересом на него посмотрела. – Ай да Купипродай, ай да артист, папашу родного и того надул! А говорили, ты проницательный. Да что, неужели я одна только его и знаю? Это уже любопытно... Ну, не хмурься. Если ты меня из-за этого гонишь, то не беспокойся, сын твой всем монахам монах. А как играет, как играет! Есть актёры, которые на сцене играют, а этому вся жизнь – сплошная сцена. И хоть бы раз ошибся, а? Вот откуда у него эта безумно терпеливая страсть притворяться? Иногда мне казалось, что он шпион или инопланетный робот и даже чихает с особым умыслом... Ба, да я смотрю, тебе жутко интересен твой сын! Предлагаю сделку: тысяча и одна ночь. Тысяча и одна история про Купипродая Волчанского! Бери, Павлуша, не торгуйся, больше такого нигде не купишь!

– Спасибо за интересное коммерческое предложение, – сказал он. – Действительно, заманчиво. Но я собой не расплачиваюсь.

Мари закусила губу, откинулась назад обиженным ребёнком.

– Не хочешь. Никак не хочешь. Почему?

– Не хочется, – сказал Павел, пожав плечами. – Хватит, не унижайся. Будем считать, что мы ни о чём не разговаривали. Маша хочет мороженого в шоколаде? У Павлуши есть целая коробка. Если мыши не съели...

Она потемнела глазами, побелела лицом и сказала ещё одну вещь. Что перед походом к нему купила – сколько денег было – нескольких мужчин, чтобы «поучиться».

– Прротивные были мальчики, скажу я тебе... До сих пор тошнит. А ты говоришь: не унижайся. Да дальше-то, кажется, уже и некуда унижаться... Давайте своё мороженое, Павел Витальевич, если только его у вас мыши не съели...

Она сощурилась и глядела в окно сквозь слёзы. Не плакала, а так – глядела сквозь слёзы. И в голове у неё явно что-то вполне шпионское было, и он это ощущал каким-то нутряным чутьём. Но при этом всё, что она говорила, было тоже какой-то жуткой правдой. Два в одном. Некоторое время он смотрел на неё, и видел в ней младенца с автоматом, потом сказал:

– Ладно. Пускай. Мороженое оставим на вечер.

А потом каждую ночь она рассказывала ему про Дёму, хотя он ни разу и не просил. Рассказывала такие вещи, которые может углядеть только тщательно спланированная разведка. И засыпала, неизменно обхватив его так крепко, чтобы никто не отобрал. А Павел смотрел на легкий танец штор под потоками воздуха из форточки и размышлял. Что она задумала, ему было не ясно. Она была слишком честная и приятная.

– Маша, да ты что задумала-то, а? Всё никак не разгадаю.

– Задумала?... Ну, может и задумала... не помню. Что-то злое задумала, Павлуша, да, злое, нехорошее. Хотела тебя обидеть. Но теперь пока что не хочу. Мне с тобой очень, очень хорошо. И я очень стараюсь, чтобы тебе было хорошо тоже, потому что я не хочу тебя потерять. А у меня получается или нет? Ты меня когда бросишь? Когда бросишь, я сразу и вспомню, что я задумала, сразу вспомню... Павлуша, мне так хорошо с тобой, и я не знаю, чем бы мне за это расплатиться. А мне очень важно расплатиться, иначе как же я потом буду тебя наказывать? Нет, я хочу расплатиться...

– Да я как будто и не собираюсь тебя бросать, – сказал он. – Не изводись, мне тоже с тобой хорошо.

– Да уж конечно! – усмехнулась она. – Да как я только перестану себя изводить, то стану самой противной тёткой на свете! Ты меня такую и полдня не вытерпишь! Только в целом свете никто не умеет делать так хорошо, как ты... Поэтому я вот с тобой и милая. Только поэтому.

– Пошли котёнка покупать, – предложил он. – Рыжего.

– Не надо, – ответила она. – Не хочу... Я котёнка потом предать не смогу.

Однажды он проснулся от острой тоски. Что ему снилось, он не помнил, но у горла стоял ком.

Мари спала, обхватив его полудетскими руками так, чтобы никто его не забрал. Бросить её было невозможно: она вела себя идеально. Павел не понимал, чем это он смог ей так угодить. Он вёл себя довольно обычным образом. Неужели ей кроме Павла вообще никто в целом свете не делал ничего приятного?

Да и что у неё там варится в голове? «Я котёнка потом предать не смогу». Что это? Вправду ли какой-то замысел или защитный мираж? Чтобы напугать его: мол, попробуй только брось! Или, наоборот, чтобы он не чувствовал себя связанным?

– Маш!

– М? Я сплю.

– Слушай, это смешно, но по-моему, мы любим друг друга.

– Это смешно, – сказала она.

– Ну ладно, всё равно, – согласился он. – Ты хорошая. Спасибо.

– Любит он... – с крайним сарказмом произнесла Мари. – Камбала!

– Я? Камбала? А ты... ты... эх, плохо я биологию учил. Ничего эффектного не припомню. Хвощевидный отросток сингилярии, вот ты кто! Получи! Ага? Ага?

– Ребёнок, – насмешливо протянула она. – Ты-же-ре-бёнок... Не надо меня спасать. Я уже слишком горькая. Любить меня раньше можно было, теперь уже слишком поздно. И тебя тоже поздно...

– Это неправда, – не согласился Павел. – Меня ещё не поздно.

– Это уже твои проблемы, дорогой. Я тебя любить не нанималась.

– Да уж понятно, на такое дело не нанимаются... Тьфу, да что же мне снилось? Какая тоска...

– Если тоска – то значит, Дёма, – предположила Мари. – А может быть, тебе снилась любовь? Ха-ха!

– Да, наверное, так и есть, – ответил он. – Знаешь, я всё-таки куплю котёнка. Нет, я найду его на улице. Такого тощего, ободранного...

– Как хочешь, – сказала она. – Я отравлю любого.

– За что, Маша? – поразился Павел. – Что он тебе сделал?

– Он опоздал, – сказала Мари. – Знаешь сказку про джина в бутылке? Первую тысячу лет он думает, что одарит спасителя. Вторую – что отпустит его живым. Третью тысячу лет, отчаявшись ждать, он приходит к мысли, что разрешит спасителю избрать, какой из смертей тот умрёт. Вот так и я, дорогой.

– Ну ладно. А что ты тогда так тянешь? Дихлофосы всякие в ванной на второй полочке. Принеси мне с утра кофе с начинкой, и дело с концом.

– Нерационально. Ты приносишь мне удовольствие, – мурлыкнула Мари подчёркнуто сонным голосом. – Да и потом, всё это было бы хлопотно и нечувствительно... Хватит меня дразнить, Павлуша. Пока я с тобой, я буду ласковая, можешь ничего не бояться. Обещаю.

Он пожал плечом, замолчал и почему-то вспомнил, как в детстве у Дёмы был жестокий грипп (Павел недосмотрел и отправил его на улицу плохо одетым). Сын метался с высокой температурой, бредил и кричал: «Не трогайте папу!» – и заливался слезами. А потом наконец заснул, но тяжёлые сны продолжали лихорадить его, и Павел сам плакал над ним посреди ночи и поправлял одеяло. Потом сын уснул, и сам он тоже задремал. А проснулся от крика.

– Папа! – отчаянно закричал Дёма, пробудившись, и выскочив из подушек, накрепко обхватил его за шею. И уже с изнеможением облегчения: – Папа...

Так Павел и не узнал тогда, что за сражения пришлось пережить сыну за своего непутёвого отца.

Любовь.

Наслаждение.

Наслаждение – это такая лихорадка, когда тебе не до любви, а любовь – это другая лихорадка, когда тебе не до наслаждений... Но неужели невозможно их совместить, неужели невозможно, чтобы любить и наслаждаться одновременно, и ничем не жертвовать? Да, но если совсем ничем не жертвовать и только получать выгодно или взаимовыгодно, то и получится, опять же, одно наслаждение, и ничего больше!

Я люблю сына и поэтому готов для него многое сделать, или я готов многое сделать для сына и поэтому его люблю? Но если б я не был готов для него чем-то жертвовать, я бы никогда не назвал это любовью. Мало ли о ком я планомерно забочусь на предприятии, чтоб они в ответ хорошо заботились о деле, это, извините, просто правила выживания – и всё, какая же тут любовь. Это только здравый смысл и практический расчёт. Никаких жертв, все просчитано и оправдано. А любовь – это лихорадка, когда ты в принципе не думаешь о том, что ты получишь в ответ.

Он повертел в голове этот парадокс, рассмотрел его со всех сторон. И все сильней убеждался, что любовь – это боевой лук, тетива которого – жертва. Какой смех! И за этим самым люди и гоняются, сами не соображая, чего они жаждут? Какая странная потребность живёт в недрах человечества! Какая загадочная и нерациональная потребность...

Павел посмотрел на Мари, увидел в ней представителя человечества, которое было ему сейчас симпатично за свою загадочность, удивился и засмеялся.

– Я сплю, – предупредительно сказала она ворчливым голосом.

От этого он смеялся дольше.

Назад в раздел