Часть 3. Глава 3. Предложение.

Ксюша внимательно рассмотрела всё, что он сделал в этой скромной полуторке, понемногу наполняясь восхищением. Точнее всего эту торжественную и простую обстановку можно было назвать утончённым аскетизмом. Ничего грубого или примитивного, а главное – лишнего: стол да стулья, стеллаж с книгами да звёздные фотографии на стенах. Любимая стрела Плеяд, устремлённый Орион... Не было пыльных кроватей или диванов, только в углу аккуратно лежал свернутый Дёмин спальник, да компактный шкаф был встроен в нишу и оформлен под тот же цвет. Даже торжественные золотистые шторы на тонкой белой гардине закрывали не всю стену, а лишь само окно. А рядом под потолком парила птица из светлых звонких лучинок.

Под стеллажом лежало несколько маленьких туристских ковриков. Ксюша облюбовала один из них и уселась на пол в ожидании объяснений. Снятие квартиры в условия их договора с Дёмой входило. Ремонт, тем более такой, в договор не входил никоим образом.

Дёма поглядел на её молчаливую позу, опустился на свой спальник и произнёс:

– Надо что-то сказать в своё оправдание, да? Наверное, не получится, нет у меня никаких оправданий... Просто я люблю тебя, Ксюша.

Не сказать, чтобы заявление это было абсолютно неожиданным, но Ксюше стало немного не по себе.

Волчанский сказал «люблю».

Неспроста город занесло по колено снегом.

И что на это ответить, она не знала. Молчала.

– Я подумал: если тебе всё это не понравится, я ведь и сам бы здесь пожил с удовольствием, а тебе мы тогда другую квартиру снимем, – пояснил Дёма, пожав плечом. – Знаешь, позволь мне сменить тему: не хочешь ли ты для начала посетить ванную? Пользоваться тут можешь смело чем угодно. Например, чистой одеждой из этого шкафа, если захочешь. А я пошёл завтрак соображу.

Чистая одежда – это, конечно, заманчиво. Кажется, она уже сто лет не носила ничего чистого. В конце концов, если до половины закатать рукава Дёминой рубашки, из них даже покажутся руки...

А чистая, мягкая, в крупную красно-синюю клетку фланелевая рубашка легла на плечи вместе с ощущением Дёмы, того самого простого, глубоко запрятанного, настоящего Дёмы, которого она так долго, долго искала в нём сквозь внешний цинизм, развязность и внутреннюю неподступность. И сердце сразу затосковало по нему, и Ксюша некоторое время стояла ещё в ванной, уткнувшись лбом в висящее на трубе ярко-полосатое полотенце. Хотелось побежать, обняться и никогда уж и ни за что не отпускаться. Будь он Рябинин, Ксюша бы, может быть, так и сделала; но он был Волчанский. И потому надо было скрепить себя и быть втрое сдержанней. Чтобы не сделать втрое хуже...

Она стояла, пока не заковала лёгким грустным льдом свои неуместные порывы. Потом, наконец, вышла на кухню. Осмотрела нечто винегретообразное в тарелке, так и не решилась попробовать, отодвинула, почти окунув туда широкий рукав, и объявила:

– Ну вот что, Волчанский. Давай прямо. Тебе ситуация ясна, мне нет. То, что ты сделал, нравится мне необычайно, тут слов нет. Но я бы хотела чётко знать, во что мне моя радость обойдётся. Что значит твоё «люблю»?

– А, – сказал Дёма. – Понятно. Я хочу быть к тебе причастен – так, чтобы это было тебе в радость. Вот и всё.

– Благодарю. Допустим, мне в радость всё что угодно. Каковы в таком случае твои... мечты? Самые смелые и фантастические.

– Да видишь ли, я не отношусь к мечтателям, – усмехнулся Дёма. – Я, вообще-то, целеполагатель. Другими словами, когда мне что-то взбредает в голову, я сначала выясняю, стоит ли делать из этого цель. Если нет – разговор окончен. Если да – тоже окончен, я просто иду и делаю то, что сообразно моей цели. Нынешняя моя цель... ммм... допустим, так: обрести тебя через постижение благодаря собственному к тебе продвижению. Ясно?

– Нет, ни слова не ясно, – ответила Ксюша. – Можно как-нибудь образно, с примерами?

– Образно, – он потер висок. – Хорошо. Ты помнишь, чем я обычно был занят в жизни? Я выбирал какую-нибудь девочку и пытался её частично постичь. Упрощенно говоря, чтоб постичь Таню, я добрую неделю тщательно мыл уши по утрам и выделял суффиксы только зелёной пастой, а чтоб постичь Мари, я бродил под луною и был изысканно галантен с каждой торговкой семечками. И вот в какой-то момент я начинал понимать, чем живёт Таня или Мари. Если мне при этом хотелось проникнуть глубже, я делал ещё шаг, если не хотелось – то просто записывал свои соображения в дневник и избирал следующую девочку. При этом девочки, кстати, почему-то считали, что я за ними ухаживаю, а я их не разубеждал. Вот, примерно это и есть постижение некого объекта или там субъекта благодаря собственному продвижению к его внутреннему миру.

– Уши для Тани ты мыл неделю, а под луною гулял с Мари два года, – заметила Ксюша. – Если это было просто исследовательское постижение для записей в дневнике...

– С Мари – это совсем другая история, – вздохнул Дёма. – Однажды влез я на собственное окно и хотел прыгнуть вниз. Но внизу шла Мари, и она хотела со мной гулять. Я подумал, что прыгнуть я ещё успею, надо ж перед смертью хоть кому-то что-то приятное сделать. Ну вот. А потом Мари сама же потребовала с меня прыгнуть со скалы. Круг довольно символически замкнулся, и я из него немедленно вышел. Тем более что именно в этот день мне окончательно расхотелось куда-то прыгать.

– Зачем это ты хотел прыгнуть в окно? – осторожно поинтересовалась Ксюша.

– Затем, зачем и все. От большого ума! Кризис мировоззрения. У меня был фетиш*, которого я не осознавал. Пришёл злой дядя и смял мой фетиш. Жить стало незачем. Всё это довольно банально.

– Какой такой фетиш? Какой злой дядя? Чего только не узнаешь спустя годы...

– Фетиш по имени Ксюша. Когда я пытался постичь тебя, то смутно почувствовал, что мне не хватит ни первого, ни третьего, ни тридцать третьего приближения. Это меня устрашило. Я отвернулся от твоих глубин, сделал из тебя компактную икону, наделил её воображаемыми свойствами и молился на неё в тёмном углу, пока никто не видел. И когда твоё поведение не уложилось в сотворённую мной концепцию, меня охватило смятение. Знаешь, что-то похожее на историю с отцом. Он тоже выстроил себе когда-то концепцию, которая оказалась ошибочной, и тогда он от боли выстроил другую концепцию – концепцию кровожадных женщин. Понимаешь... – Дёма остановился, смешно потер лоб, словно пытаясь выскрести из него мудрую мысль. Потом продолжил:

– Понимаешь, нам, Волчанским, везде нужен какой-то закон, вот эта самая концепция, и это хорошо – с одной стороны. Но ведь надо же ещё понимать, что у любого закона (кроме разве что всякой там теологии, о которой судить не берусь) есть определенные рамки действия и есть тысяча неучтённых привходящих обстоятельств. И мы, люди, в силу узости собственного мышления умеем видеть вселенские законы довольно однобоко. И оттого подавляющее большинство людей – просто-напросто идолопоклонники. Кто поклоняется мешку с деньгами, кто – медицинской энциклопедии, кто – фетишу по имени Бог, созданному по собственному образу и подобию. Грустно? Грустно. Но что поделаешь...

– Так, – озадаченно сказала Ксюша. – И что же такое произошло в тот самый день, в походе? Фетиш восстановился?

– Нет. Зачем. Просто за его осколками я увидел отблеск Бога. Что ты бровь поднимаешь? Я же не сказал «Бога», я сказал – «отблеск»... Это продолжалось мгновение. Но мне этого было достаточно, чтобы ощутить его вечность. Я примирился с несовершенством мира, потому что увидел в нём, в мире, живую целесообразность. Не мёртвую целесообразность вроде той, которую легко уложить в схему и отксерокопировать, а живую целесообразность. Я увидел её сердцем. И если говорить о тебе, то я понял две вещи сразу: во-первых, ты просто глупая девчонка. А во-вторых, ты звезда и божество. И одно другому не мешает. Стало быть, есть зачем жить...

– А Мари по боку, – заметила Ксюша.

– Далась тебе эта Мари! Начнем с того, что с Мари у нас был свой договор, я его никогда не нарушал. А что касается законов сердечности и человечности, их никогда не опишешь словами. Видишь ли, Мари покалеченный человек: её с детства окружали успешные и обеспеченные мамки-папки-тётки, и во всём этом ни проблеска любви... И вот Мари всё время пыталась воздвигнуть себе некий пьедестал успеха и внимания, на вершине которого надеялась обрести своё счастье. Я хотел ей помочь. Теперь я понял, что делал это неправильно. Но я не склонен провести остаток жизни, выдирая на себе по этому поводу волосы. Да что ж мне прикажешь теперь – жениться на ней, что ли, в самом деле? Любить тебя, книги и честность, а жениться на ней, и тратить жизнь на покупку мехов и мебели, и, в конце концов, спать с нею – послушай, это ведь не просто вериги наказания на мою шею, это продолжение лжи и разврат! Нет, Ксюша, ты правда считаешь, что я должен сделать это?

Он несколько вышел из равновесия и даже успел навязать ей то, чего она не говорила. Должно быть, его самого довольно мучил этот вопрос.

– Так или иначе я был не прав. Но вопрос в том – как поступать правильно теперь. Ты, может, думаешь, что я своих страданий боюсь? Я бессмысленности и неправды не хочу! Ксюша, я тобою полон от и до, и не толкай ты меня к ней... неправильно это, Ксюша...

Десять секунд назад она хотела было броситься и обнять его, но теперь опять застыла. И сказала ровно:

– Прости, Дёма. Я больше не буду об этом говорить. Но если всё так, тогда тем более разве можно мне принять твой подарок? Ты сам себя на моё место поставь и скажи, что бы ты сам сделал...

– Ксюш, я сделал, что хотел, и ты делай, что хочешь. Не надо ни о чём озадачиваться и ничего усложнять. Если я ещё не заработал право тебе подарки дарить, значит, не время, вот и всё.

Он говорил просто, и она тоже сказала просто:

– Дёма, я ничего не знаю... Я тебе очень рада, но понимаешь – мама меня любит и ждёт, Андрей меня любит и ждёт, артель меня любит и ждёт. Видел ты, как они меня залапали у поезда? Ты не представляешь, Купипродай, насколько ты дорог мне за то, что не полез ко мне обниматься... Мне так хочется сейчас спрятаться от всех! Мне так хочется, чтобы меня прекратили любить все любители на свете... Я остро жажду глубокого невнимания, понимаешь?

– Надо было сразу сказать, я бы мгновенно ушёл, – тут же ответил Дёма. – Просто я одного хотел, чтобы всегда, когда мои руки тебе зачем-нибудь понадобятся, ты бы всегда могла их найти. Причём всё это просто чепуха по сравнению с твоими дарами мне. Впрочем, если ты мне не веришь, я это тоже заслужил. Ведь я-то не верил тебе десять лет детства, а это больше, чем вся взрослая жизнь... Ладно, исчезаю бесследно, а если что, телефон ты знаешь.

Он встал и ушёл в комнаты, машинально щёлкнув выключателем – за окном светало.

Ксюша молчала, думала. На улице тарахтел далекий трактор, счищая снежные заносы. Небо бросало лиловые отсветы на стол, на плиту, на загадочный винегрет, переливалось по стенам. И было такое ощущение, будто не в свой город вернулась Ксюша, а в какое-то другое пространство, скорей всего, это странная фантазия, приснившаяся ей под мерное качание поезда. Потому что не бывает такого на самом деле, ну вот не бывает... Сейчас включится репродуктор и скажет: «Станция такая-то», или просто заиграет с размаху дикую музыку, и нахлынет опять прокуренный мир вагона.

– Волчанский, ты, между прочим, денег не взял.

– А! Ну да. Конечно. Давай. Но вообще мне не к спеху, если что, можешь и позже отдать.

– Есть у меня деньги. Ты мне лучше рубашку взаймы оставь...

– О чём разговор! Знаешь, я тебе даже обмылок в ванной взаймы оставлю и тряпочку на кухне, – серьёзным голосом сказал он. – Только смотри всё верни потом.

Ксюша не засмеялась. Как мы привыкли ехать в душном вагоне, как привыкли, так что даже забыли, куда мы едем и зачем. Едем и едем без конца, пока не кончатся рельсы, а кончатся ли они когда-нибудь? Попутчики, попутчики, попутчики...

А в мире живёт Бог. А в мире всегда живёт Бог!..

А вот Волчанский сейчас соберёт свой рюкзак и, разумеется, уйдёт. Но почему разумеется? И кем разумеется? И для чего?

Дёма тем временем, привстав на цыпочки в коридоре, начал вытаскивать с антресоли свой синий рюкзак. Как это, должно быть, иногда удобно иметь такой рост... Странное замечание; при чём тут рост? А, это при том, чтоб не о главном...

– Волчанский.

– Да? – он обернул к ней лицо.

– Я могу сказать тебе, чего я хочу, но если ты готов нести полную ответственность за это знание.

– Я готов, – очень серьёзно сказал он и оставил своё занятие.

– Во-первых, я чётко и навсегда говорю тебе, что у меня только один муж в вечности и в мирах, и он составляет лучшую мою часть, и любить меня, не любя его – невозможно, потому что я – это он.

– Глубоко и искренне одобряю и разделяю, – ответил Дёма с глубоким кивком. – Только, как прежде всех отцов у меня есть мой отец и прежде всех планет – моя планета, прежде всей твоей единой и священной семьи у меня стоишь – ты. И я не считаю, что это неверно.

– Во-вторых, Дёма, это с моей стороны очень дурно и так не делается... – ей всё-таки не хватило духу досказать.

– Если делать всё так, как обычно делается, то не стоило и рождаться, – заметил он. – Ну? Даже если это дурно, то всё равно лучше скажи, подумаем вместе, что с этим сделать.

– Я не хочу, чтобы ты уходил, ни теперь, ни завтра, никогда! Но это, к сожалению, абсолютно невозможно, потому что это в конце концов было бы слишком больно для тебя, – твёрдо закончила она.

– Нет, – сказал он. – Мне это совсем не больно. Нет. Больно, когда тебе плохо, а я могу помочь, но стою в стороне. Вот мучительней этого я ничего не знаю...

– В-третьих, Дёма, самое тяжёлое, говорю тебе одному: мы с Ильёй почти разошлись, и выхода из ситуации я просто не вижу.

Потихоньку кренившийся рюкзак в этот момент повалился-таки вниз, зацепив попутно металлическую банку с остатками жёлтой краски, и банка не нашла ничего лучше, как раскрыться от удара об дверцу и выплеснуться прямо на Дёму. Ксюша вскочила, но Дёма, полностью забыв и про рюкзак, и про краску, и про всё остальное, махом отёр лицо и закричал:

– Почти разошлись? Это как? С ума вы сошли, что ли?

Назад в раздел