Часть 2. НЕ УМЕЮ, НЕ УМЕЮ. Глава 1. Сын

Две женщины ворвались в их жизнь без приглашения и без стука. Но с первой-то всё было ясно. Наивный пацан, которому везло с деньгами, и опытная молодая альфонсина, которой нужно было куда-то сбыть своего будущего ребёнка... История как история, даже непонятно, откуда столько боли... Потом их было много, много – но уже совсем иначе; одиноко всегда, но уже не больно, ничуть. Се ля ви!

А вот сын... казалось бы, Павел всё сделал, чтобы сын рос взрослым. Пусть лучше не доверяет вообще никому, и собственному отцу тоже (а что отец, собственно? Такой же мужик, как и все)... Таким Дёма и рос. А потом – на тебе! – начал тихо сходить с ума по своей однокласснице. Причем ведь и не по-детски начал, и не по-взрослому, а как-то по-непонятному совсем. А начнёшь расспрашивать – Дёма про всех тебе всё выложит, пока слушать не устанешь, а о ней – ни полсловечка; потом увидел, что Павел это замечает, давай про неё тоже рассказывать, только всякие глупости: тетрадки-то у неё все зелёные, а по русскому-то пять. Худо дело!

Пошел он сам в школу на эту Шаповалову посмотреть. Мамашу-то он с институтских времен помнил, про неё чуть ли не легенды в студенческой среде ходили. И как она на соревнованиях со сломанной ногой первое место заняла, и как хулигана одного на вечеринке нечаянно апперкотом уложила, и что устоять-то перед нею невозможно... Много легенд. Да и после, когда она замуж вышла и остепенилась, мельком сталкиваться несколько раз приходилось. Так что мамашу он знал, и с папашей на родительских собраниях разговаривал пару раз, а вот Ксюшу саму – не видал. Они тогда в четвертом учились.

Искал их, искал, пока всезнающая Мари не отправила его на пустырь за гаражи.

– А что они там делают? – глупо спросил он.

– Ну что можно делать за гаражами! – томно покачала головой Мари. – Идите да сами смотрите, только тайно, а то спугнёте.

Он только хмыкнул да пошёл – «тайно», ну а они там дрались. Точнее, Дёма учил Ксюшу самбо (как потом выяснилось, не бесплатно). Пришёл Павлуша, надо сказать, к кульминации сегодняшнего урока: бац, бац – как это получилось, не ясно, но только девчонка сидела на земле, прижав ладонь ко лбу, чуть ли не ручейком лилась кровь, а оцепеневший Дёма бормотал что-то про медсестру. Павлуша почти бросился к ним, но тут эта пигалица скомандовала майорским голосом:

– Без паники! Никаких медсестёр! Третий лишний. Слушай мою команду: первое – дай платок, второе – дуй в аптеку. Купишь три вещи: зелёнку, стрептоцид и пластырь, можно ещё вату или бинт. Всё понял? Ситуация под контролем. Деньги вот. Улицу перебегаешь только на зелёный свет. Ну, живо! Ать-два!

Дёму сдуло. Аптека была под боком. Павел (а вообще говоря, дрожащий Павлуша) остался за гаражом, решив, что всё равно он этой майорше ничем не поможет. Тем более что его всегда мутило от вида крови с тех пор, как в детстве соседский мальчик, крепыш и весельчак, можно сказать – друг, умер от потери крови. Они вместе рыбачили, и тот нечаянно пропорол себе руку гвоздём. Казалось бы, противно, но не смертельно, только была у него какая-то там несвёртываемость крови... Павел понимал, что страхи его нерациональны, но ничего с собой поделать не мог. Слишком потрясла его тогда эта смерть.

Ксюша попыталась умыться каким-то чаем из термоса, потом улеглась на трубе теплотрассы – и ещё принялась болтать ногой в воздухе! Скоро прибежал сын. Она потихоньку командовала, он что-то там врачевал. А когда закончил, села и сказала уже совершенно другим тоном:

– Сейчас пойду гордая-гордая, не каждый день раненый бываешь... А знаешь, как я испугалась, когда первый раз бровь разбила? Мне было пять лет. Я думала, что умру! – она засмеялась. – Вот, видишь шрам? Мама говорит, на мне как на собаке всё заживает... Дёма, я со смеху умру, как ты переживаешь, хватит так жалобно смотреть... Ой, да, пока не забыла, – она вытащила из кармана какие-то деньги. – На, держи.

– Да издеваешься ты, что ли, – сказал Дёма.

– Нет, – она соскользнула с труб. – Дёма-сан, ты и так из-за меня тут напереживался, так ещё тебя и зарплаты лишать? Не дуйся. Мы оба знаем, какой у тебя прежадный папочка. Ты меня лучше проводи, а то мама дома, может, при тебе мне не так влетит.

Тогда прежадный папочка вышел из-за гаражей и повел обоих к себе, то есть в машину.

– Так вы и есть тот самый Павлуша? – спросила эта девочка и всю дорогу очень серьёзно разглядывала его в зеркало заднего обзора – не отрываясь. И он этот недетский пронизывающий взгляд на детском лице, перемазанном зелёнкой, чаем и бурыми разводами, запомнил, наверное, навсегда. Но тогда он ещё ничего не понял, понял позднее, может быть, где-то через неделю: не только сын, но он сам жил теперь в мире, в котором – к худу ли, к добру ли – была эта самая Ксюша. И от неё уже некуда было деться.

Под такое дело Павел начал принимать активное участие в жизни родительского комитета и посещать всякие чаепития, чтобы, так сказать, следить за процессом. А сына предупредил очень чётко о том, чтобы он от этой Шаповаловой держался подальше. Сын поначалу как будто внял его предупреждениям, но «уйти и забыть» – не смог, вместо того начал целую кампанию по разоблачению Ксюши: выслеживал, на чём-то ловил, изводил, вредительствовал, и в конечном итоге опять только о ней одной и думал. Если бы Павел это вовремя заметил, то, пожалуй, перевёл бы Дёму в какую-нибудь другую школу, махнув рукою на все образовательные достоинства лицея. Но он заметил это поздно, когда процесс уже стал необратимым. Да и в конце концов, если уж всё так серьёзно, каждый имеет право на собственные ошибки. Оставалось только ждать взрыва и последствий и готовиться их как-нибудь самортизировать.

Сын ходил и носил в себе целое Куликово поле. И летом перед десятым классом наконец сам себе сдался (а может, и сам себя победил, хм, хм). И конечно, произошло всё точь-в-точь как Павел и говорил. Девочка эта перемену в Дёминых настроениях, конечно, заметила, после чего записала его в список трофеев и избрала новый объект для обработки. На этот раз повзрослее – учителя. Мальчиков покорять после Дёмы было уже неинтересно. Павел надеялся, что полное соответствие событий сценарию заставит сына о чём-то задуматься, но, видно, на этот раз переоценил его моральные силы и недооценил такой фактор, как юношеский максимализм. И однажды сын очень конкретно встал на подоконник и очень конкретно поглядел вниз с седьмого этажа. Павел это видел и чуть не умер сам, во всяком случае, весь от макушки до пят взмолился Богу, о котором никогда прежде не размышлял. Появилась Мари, стала что-то Дёме весело кричать, и он с подоконника почему-то слез. Павел так и не понял, почему. Никогда он раньше не замечал, чтоб эта Мари хоть что-то для сына значила. Оставалось только поверить в Бога. Во всяком случае, слегка.

Дальше было непонятно. Сначала Павел подумал, что Дёмка пошёл по его дорожке и понял, что с дамами можно только играться. Но это оказалось лишь маской, очень тщательной маской. Сын, прежде в общем-то открытый к нему, замкнулся на все застёжки. К тому времени в Павловом детище «КомпиКе» завертелся новый масштабный проект, и Павел сам с головою ушёл в работу. Может, так было и к лучшему. В конце концов, он отец, но не нянька, и сын не его собственность. Кто их знает, этих сыновей, может быть, они приходят новую эру возвестить, и где-то уже взошёл росток той яблони, с которой на их головы яблоки открытий попадают? А мы тут со своими газонокосилками в сапогах топчемся: шагнёшь неловко – всё будущее растопчешь...

Ночь на дворе, Павел здорово устал – Павел спит один, да попробуй усни, когда у тебя за дверью стоят.

– Дёма, часовым, что ли, работаешь? Заходи давай.

Зашёл. Одетый. Лохматый. Замученный даже какой-то. Днём таким не бывает.

– Папа, ответь: где граница между упорством и насилием?

– Хм... Ну, положим, так: упорство – себя гнёт, насилие – других.

– Когда насилие оправданно?

– Никогда, – сказал Павел.

– А если нападают?

– Если на тебя взрослый-умышленный с автоматом, то не грех в ответ и на танке поехать. А если на тебя младенец оскорблённый с автоматом, то найди ума, силы и ловкости дать ему леденец, и пусть утешится. Если перепутаешь взрослого с младенцем – никто не виноват, кроме тебя. А кто на тебя нападает?

– Мне надо суть. Ну ладно: давай проще. Ты, она, он. Ты умнее. Они глупее. Она хочет быть с ним, а ты знаешь, что это для неё же самой плохо кончится. А поскольку ты умнее... ты можешь их обмануть, ты можешь что-нибудь этакое придумать... можно или нет?

– Сын, – сказал Павел. – Ты можешь делать что угодно, потому что ты сам себе хозяин. Но если для того, чтоб заполучить какую-то там женщину, ты станешь обманщиком и лгуном, то ты не победитель, а побеждённый, и здорово же я ошибся, когда отдавал за тебя такую кучу денег. Ты не всесилен, но когда у тебя не хватает силёнок честно купить женщину, найди в себе силы махнуть на неё рукой, иначе ты просто... я даже слова такого не знаю. Если ты будешь к кому-то силком приставать, то сдачу получишь от меня. За всех насильников сразу, которых я не выношу органически. Ясно?

– Ясно, – ответил сын. Встал и ушёл. А Павел, памятуя тот страшный подоконник, всю ночь мучился и вслушивался в темень и тишину. Если б он только мог здесь чем-то помочь! Увы!

Потом приблизился выпускной. Дёма ходил по дому сам не свой: чинил краны, скоблил кафель и сантехнику. Потом стал перебирать свои рубашки, почему-то осердился на них, кинул все в таз, натянул ярко-голубую водолазку и пошёл так. Павел пошёл с ним тоже.

Сценария выпускного он не знал, замечание Лидгриг о двух неординарных было неожиданностью и странной и острой заметочкой прошло по его сердцу (хм... сердцу...), а потом они выплыли на сцену. Ксюша была вполне потрясающа в своём чуть ли не подвенечном наряде, а Дёмка (молодец! нет, молодец!) остался в своей упрямой водолазке – теперь Павел понял. Он хотел подчёркнуто остаться собой, в противовес временно отутюженному Николаичу и всем на свете временным и отутюженным. И держал он себя молодцом. Павел знал, чего ему это стоило, и очень был за него горд. А в Ксюшу Павлу остро хотелось взять и запустить торт. Самый масляный.

После танца, оставленная Дёмой, Ксюша растерялась, и Павел наслаждался этим моментом. Но вышел Николаич, и начался вальс. Это был совсем не такой вальс, как первый. Павел мало что понимал в танце, но здесь он это понял. Дёма очень скоро увёл Мари в сторону и мирно покоил её объятьях, восхищённо глядя на танцующих. Павел обиделся за этот взгляд, но скоро уже не мог не восхищаться сам. Музыка кончилась, они всё танцевали. Точнее – Ксюша, а учитель уже вполне очнулся из этого состояния и забавлялся ею. Павла это непонятно задело.

Остановка – эффектный поцелуй (ах ты ловкий воришка!) – вопль – грянула современная чунга-чанга. Дёма лихо попритопнул и начал выделывать всякие штуки на пару с Мари – как ни в чём не бывало. Павел задохнулся и пошёл из зала.

Ксюша была у самых дверей. Но Павел не успел и не смог сказать запланированную едкую речь (больше нацеленную в Николаича, чем в Ксюшу, но он тогда этого не ощущал), потому что с самого начала наткнулся на какое-то глубокое отчаяние в её взгляде. Она знала, что он пришёл сказать, и очень этого ждала. Павел притормозил, осмысливая это, и тогда она внезапно попросила её увезти. Ему более чем понравилась эта мысль, и он поспешил согласиться, натянув нос Николаичу. Чего! Обрадовался! Это наша Ксюша, не твоя! Хе!

Он уже забыл, что минуту назад хотел с нею расправиться.

Ксюша же разревелась взахлёб. Павел не предполагал, что эта дюралюминиевая дама может пустить хоть одну слезу, но она рыдала не на шутку. Только он не понимал, о чём. Он несколько раз пытался ей что-то сказать, но бесполезно. Тогда он припарковал машину и стал ждать, пока этот затяжной ливень кончится. Ни одна женщина, даже самая натренированная, не в состоянии рыдать вечно. Наконец затихла и эта.

– Что ли, поедем? – спросил он.

– Да, – неуверенно сказала она.

– Если ты не хочешь домой, давай постоим ещё. Мне пока что не скучно. А то привезу тебя зарёванную, будут проблемы.

Она молчала, уткнув лицо в перчатки, он молчал, закинув руки за голову.

– Павел...

– М-да?

– Что мне делать?

– В смысле? Ты ещё не удосужилась рассказать, в чём состояло твое горе. Я только видел, как юная крокодилица очаровала своего птенчика, только малость заигралась... А птенчик немного нашалил, но он вполне твой, насколько я могу разглядеть... А что, мы хотели добиться чего-то другого?

– Вы прекрасно знаете, что я ничего этого не хочу!...

– Тебе только кажется, – усмехнулся он. – Ты вполне хочешь наслаждаться, хочешь властвовать, хочешь, чтобы тебя боготворили, хочешь, чтобы по мановению твоего пальчика львы падали ниц подле ягнят, а ягнята воспламенялись львиными страстями... Хочешь, в конце концов, чтобы тебя кто-нибудь вроде меня немножко помучил. Я, конечно, могу поддакнуть тебе для забавы, что всё не так, да только – какой смысл?

– А вы хотите, чтобы ангелы по небу, – вдруг сорвалась она, – и чтобы мир на земле, и чтобы красота, и чтобы пришёл большой сильный человек, отшлёпал вас и снова впустил в рай! Ведь это правда! Правда!

– Нет, мадам, простите, не так. Если на свете и есть какой-то там рай, то за него надо хорошенько заплатить – никак не меньше, чем взойти на крест. Когда бы я в твой рай верил, и хотел его, и решил бы его добиваться, то другой дороги к нему, полегче, не искал бы. Сколько заплатишь, мон шер, столько и получишь. Так что хочешь чего хорошего – учись платить, а не реветь. А реветь мы все умеем... Ну что, едем?

– Да, – сказала она. – И спасибо вам за всё. Я могу вам как-то отплатить?

– Не знаю, что ты имеешь в виду, но можешь считать, что я тебе это подарил. Стало быть, передай другому...

Потом был поход. Павел вполне понимал, что в походе много всякого может произойти, да что-то явно и произошло. Сын вернулся оттуда с плохо скрываемым сиянием. Поначалу Павел подумал, что Ксюша соизволила пролить на него своё внимание. Но потом понял: не то. А что-то другое, из сценария выбивающееся... Нет, Ксюша на горизонте сына не появлялась. Да и Мари куда-то пропала. Но сын выглядел вполне солнечным, с энтузиазмом углубился в работу и в университетские экзамены. Молча.

Это было непонятно, но, во всяком случае, он был весел.

Впрочем, где-то через полгода энтузиазм его иссяк, и начались у него приступы тоски. Временами лицо Дёмы принимало совсем непроницаемый вид, и в институт он не шёл, зато после обеда из дому исчезал: телефон, если звонить, молчал. Павла, в ракурсе разных предыдущих событий, всё это более чем беспокоило. Один раз он подкараулил сына и незаметно пошёл следом. Сын остановился на порядочном расстоянии от входа в институт, где училась Ксюша. Кончилась пара, и с крыльца повалил народ. Ксюша вышла с тремя подругами, они кого-то дожидались ещё, смеялась, шутила, обронила перчатку, запустила в какого-то парня снежком и получила снежком в ответ. Потом увидела кого-то в толпе, всплеснулась, распрощалась с девчатами – приклеилась к седобородому преподавателю и провожала его до перекрёстка в бурной беседе; потом медленно и задумчиво вернулась обратно. Не увидела подруг и побрела в свою сторону, занырнув поглубже в воротник и слегка пришаркивая ногами по снегу. Потом увидала воробьёв, оживилась, стала кормить их пирожком из сумки. Потом побрела снова. Словно была самым одиноким ребёнком во всём свете и идти ей было некуда. Павел слишком увлёкся сам и не заметил, как упустил Дёму. Зато Дёма его заметил и потом из-за угла метко и больно запустил ему за воротник плотный снежный шар. Павел порядком сконфузился, но сын ни улыбнулся, ни рассердился, просто повернулся да ушёл.

Потом была весна, и лето, и осень, и опять зима, и Дёма читал книжки, сдавал сессии, где-то работал: то писал компьютерные программы, правда, без особого энтузиазма, то трудился в какой-то мастерской по оформлению картин и прочим деревянным делам. И всё изредка ходил поглядеть на Ксюшу, потом даже купил телескопическую трубу. Это было совсем не смешно и даже грустно, но Павел всё-таки не выдержал, хохотнул, когда сын вернулся особенно поздно с этой трубой под мышкой:

– Куда плавал, капитан?

– На Венеру, – сказал капитан. – Сегодня особенно яркая. Не мог оторваться.

И прошёл в комнату. Павел так и не понял, острота это такая или сын вправду небесными наблюдениями увлёкся? А уточнить как-то не решился.

Назад в раздел