Часть 2. Глава 5. Оставь.

Оставь меня! Оставь меня! Оставь меня!

Она зажала уши, упала на лавку и разревелась.

Ни за что, никогда, слышишь, никогда! Я никогда тебя не оставлю! Лучше бы мне было не встречать тебя, если правда от меня одни беды, но теперь уже нельзя вспять, нельзя, нельзя! О, если бы можно было умереть для тебя, как это было бы просто! Но для тебя надо жить, жить, именно жить, – но как? Не умею, я не умею!

– А теперь слушаешь только меня, – зазвучал внутри властный Илюшин голос. Сосновый, обветренный, каменный, древний – бессмертный голос вне времени. – Крепко держишь страховку левой. Опора только на правую ногу, правой рукой хватайся выше на двадцать сантиметров, там выступ. Так. Стоп. Стоишь? Теперь оглянись и внимательно посмотри, где ты ошиблась.

Я ошиблась, когда запихала тебя в эту школу. Но разве я знала, что это будет тебе так тяжко? Андрей – тот черпал в школе радость. Я изложила свои аргументы, а ты не спорил. Почему же ты не спорил... Почему ты вообще такой отзывчивый, такой открытый и чуткий? Я не привыкла следить за каждым словом и жестом, я привыкла долбиться в каменные ворота, у меня рука для зубила сложена, а не мотыльков держать... Я с самого детства затвердила: ум хорошо, а два лучше...

О бедный мой Илюша! Хотела сбежать к тебе от матери, а сама притащила её в себе!

Но что же теперь делать?

Он должен немедленно бросить эту школу!

– Очень внимательно посмотри. Чтобы никогда так больше не делать, понимаешь, букашка?

Понимаю, Илюша... Да, конечно, ты ничего не должен, ты всё решишь сам.

– Очень хорошо. Теперь посмотри наверх и сама скажи мне, что тебе следует делать.

Оставить тебя, Илюша. Мне следует оставить тебя в покое.

– Отлично. Теперь действуй, спокойно и не спеша. Как только я смогу подать тебе руку, сразу подам.

Ксюша поднялась с заснеженной скамьи, побрела по дороге, бросая тени направо и налево. Ей следует оставить его на какое-то время, уйти к родителям. В свою стаю, которая, как видно, не до смерти ей надоела. Хлебнуть ещё раз досыта этой волчьей любви, чтобы никогда, никогда к ней не возвращаться! Отлично! Отлично! Пусть! Так и надо! Я не желаю, не желаю их бояться – пусть будет, что будет!

Ксюша давно устала разбираться, где у них ложь, а где проблески правды. За непутёвого лохматого папу блистательная мама вышла на спор, потому что он считал, что у них ничего не выйдет. На него же и возложила обязанности воспитания дочери – чтоб они с отцом любили друг друга, а она сама как-нибудь проживёт без их любви. Закаляла, лечила и лупила, когда целесообразно было закалять, лечить и лупить, и вообще делала из них с отцом человеков. Из папы постепенно сделала, и он мало-помалу перестал бредить квазарами и чёрными дырами, что приличествует лишь юности, стал получать приличные деньги, а ещё частенько повторял: «Не трогай – виноват не будешь» и «От добра добра не ищут». А упрямая как осёл Ксюша всё никак не очеловечивалась и мучительно искала добра – стало быть, не от добра?..

Так значит, сейчас она опять поднимется по серым бетонным с мраморной крошкой ступеням. До вечера будет отвечать на вопросы... Потом выслушает подробную гинекологическую лекцию и узнает, от чего все её беды и болезни и что она погибнет, если не будет следовать медицинским указаниям. Потом папа включит два своих телевизора и начнет гонять каналы, «утоляя информационный голод». Набредёт на какую-нибудь мелодраму, подбежит к дочери, утирая слезы, и воскликнет:

– О, сколько ты потеряла! Вот она где – настоящая жизнь!..

Вот она где – настоящая смерть.

Окна родительского дома линяли белёсыми лунными отсветами двух кинескопов.

Господи, правда ли Ты хочешь, чтобы я вошла в этот дом? Я же его взорву...

– Правую принимаю... левую давай... Ксюша, Ксюша, что же ты делаешь, я же чуть с ума тут не сошёл... Никогда так не делай больше...

А ведь она опять решила без него, сама, как ему лучше. Он её к родителям – не прогонял. И вообще он просил её перетащить диванчик в кухню!

Она побежала на автобус. А ветер понемногу усилился, и тучи разверзлись снегопадом.

...Под качелью лежал одинокий, почти по макушку занесенный снегом апельсин. Ксюша бережно подняла его, поспешила по лестнице. Окна не светятся, сидит в темноте... Неужели спит? Неужели он может спать? Ну вот, опять ты начала; откуда ты знаешь, может, он страшно устал...

Никого. Только шкафы раскрыты, и кучка сваленной возле шифоньера одежды, и полотенце какое-то на полу.

Ксюша снова погасила свет и отошла к окну. За окном «мело, мело во все пределы»*, только свечи не было, а была темнота – и несчастный, нелепый среди всей этой темноты и снега на столе апельсин.

Что ж. Илья – это Илья. Он ни во что не играет и ничего не говорит дважды. Во всяком случае, когда некая Юля сказала ему, что не нуждается в его помощи, он просто уложил рюкзак и уехал в совсем другие края. Россия большая. Если он не нужен в одном месте, он едет в другое, вот и всё. Вот и всё...

Позвонил Андрей, очень удивился, что Ильи нет дома, сказал, что с Тигровым всё в порядке и он бросил школу. Ничего себе в порядке, впрочем, Сашка Тигров в жизни не пропадёт, если это тот, про которого она думает. Андрей участливо спросил, почему у неё такой голос, не нужна ли ей какая-то помощь, и ещё – смог ли Илья купить апельсин, а если не смог, то Андрей вполне бы мог принести килограмм-другой, и даже запросто, без труда и с удовольствием. И наконец (чрезмерно догадливым голосом), раз Командор куда-то запропастился на ночь глядя, не надо ли её навестить, ведь это не очень весело – сидеть одной в такую метель?

Этот разговор привел её не то в ужас, не то в себя. Она уложила в рюкзак спальник, хлеб, топор и спички и пошла на вокзал – пешком, потому что транспорт уже не ходил. А что дальше, ей было всё равно. Тогда, давно, она слишком долго думала, как ей ехать, и куда ехать, и зачем, и с чем, так что на этот раз думать не хотелось уже ни о чём. Иногда быть благоразумным бывает уже вредно. Я слишком забыла, что хожу по краю, я слишком забыла, какое ты сокровище, я слишком забыла, что в тебе одном ключ к моей жизни, я слишком забыла рядом с тобою про свои долги.

Пустынные ночные улицы и вьюга, вьюга, вьюга... Но что ей делать там, на вокзале, если она не сыщет его следов? А если он не уехал, а просто пошёл ходить по городу, или в турклуб, или к Олегу, или ещё куда-нибудь... что тогда?

Возвращаться? Дожидаться? И взвесить все доводы и аргументы? И прийти к благоразумному решению? И утешиться килограммом апельсинов? И в конце концов не поехать вообще, потому что время всё равно потеряно?

Ха! Лучше уехать от тебя, чтобы обрести тебя, чем оставаться рядом и потерять тебя окончательно. Лучше! Лучше!

Ха! Как это славно, как это славно – ничего не бояться!

На той стороне проспекта навстречу брела и шаталась пьяная фигура. Завидела девушку в ночи и стала пересекать улицу. Ксюша зло хмыкнула, высвободила из-под тесёмок топор, полагая, что его вида будет достаточно, свернула на боковую улицу и ускорила шаги. Однако фигура тоже весьма ускорилась и даже перестала шататься. Ксюша предпочла сбросить рюкзак и обернуться. И увидела, что это не похожий на себя Илья. И опустила топор.

Он догнал её и неловко вцепился в топорище, глядя совершенно круглыми глазами.

– Ты куда? С этой штукой...

У него были совсем не его, не командорские руки; что случилось, не мог же он, в конце концов...

– А куда я должна была идти, увидев этот погром? – спросила она.

Илья опять качнулся, закрыл рукой лицо.

– Боже, я не думал, что ты вернёшься... Ксюша, я искал денег, у меня нет ни гроша, а ты съела весь аспирин... Прости, у меня мысли путаются...

– Да у тебя все сорок два! – закричала она, дотянувшись до его лба. – Ты почему неотложку не вызвал!

– Не знаю... Зачем неотложку? Я за аспирином пошёл. Ксюша, мне трудно говорить... Прости меня, я не хотел тебя обидеть.

– О чём ты говоришь! – опять почти закричала она, только тише. – А ну быстро домой, горе моё драгоценное...

– Ах, Ксюша, – сказал он и облапил её во всю свою сибирскую хватку. А потом повис, потеряв сознание. Домой его пришлось наполовину тащить.

Назад в раздел