Часть 2. Глава 6. Рабы не мы?

– Илюша. Ты ведь не спишь?

Она сидела, обхватив ноги, и смотрела на голубое пламя плиты. Острый подбородок и такие большие глаза на строгом лице в отсветах огоньков. И почти прозрачные руки. Росток бессолнечный... Когда мы выберемся в лес? Когда запоёт пила? Когда? Как я хочу помочь тебе – но что я могу?

– Не сплю, – сказал он.

– Вот я думаю. Знаешь, что нам мешает понять культуру, красоту, обратиться к ней? Рабство. Потому что правдивые картины и книги зовут к подвигу, лучом высвечивают все тёмные уголки нашего сознания; но этот огонь страшен, ослепителен. И мы предпочитаем – картинки и книжки. Немного сентиментальные и немного пафосные, в меру волнующие и в меру отвлекающие от нерешённых проблем будней... А настоящее мы пропускаем сквозь пальцы, уловляя лишь самое грубое. Вот аллитерации, вот метафоры. Литераторы годами копают, чьи же это ножки упоминал Пушкин в «Евгении Онегине»... Илюша, если мы хотим донести до кого-нибудь культуру... прежде всего до себя... мы должны избавиться от рабства, иначе так и останемся слепыми, не почерпнув этой красоты.

– К чему ты это? – спросил он, плотней завернувшись в одеяло. Было холодно, а она словно не замечала этого; значит, слишком глубоко задумалась.

– Не знаю. Послушай, мы с тобою так погрязли в быте. Во многом из-за меня. Мне хотелось бежать к тебе из духоты чадящего семейного очага, где кипело в кастрюльке рабство. Но вместо того я притащила свои цепи с собой. И стала гнуть тебя на старый манер... ужасно, Илюша... И ведь что самое печальное, я даже не понимала, что я раб, пока жила там. Я привыкла считать нашу семью светлой, демократичной, дружной. Потому что я была как они, и мне вполне хватало той самой свободы в четко ограниченных рамках, называемых великим благоразумием. Меня по горло напичкали страхом перед миром, назвав его готовностью к невзгодам. Много говорилось о вере в себя, а на деле речь шла о вере в силу общественного признания, а там, где я выходила за его рамки, меня аргументированно убеждали, что я не права. Меня хвалили за написанные стихи, но с ремнём гнали в кровать, если я сидела с тетрадкой позже обычного времени. Меня убеждали, что семья моя уникальна и только в ней мой настоящий оплот в бушующем мире подлости и лжи. А потом приспускали поводок: иди, дитя свободы! Илья, они добросовестно учили меня выживать, но жить – жить они меня не учили, потому что они сами не знают, что это такое!

В коридоре прошлёпала в ванную Ирина Филипповна, громко сказала:

– Опять газ жжёте? Воздух отравляете! Спалите квартиру, кто платить будет?

– А мы чай кипятим, – ответила Ксюша, предварительно подвинув на огонь чайник.

– Форточку открыли – сквозняк, – посетовала Ирина Филипповна. Ксюша встала и закрыла форточку. Потом продолжала:

– Мне, пожалуй, не в чем упрекнуть родителей за прошлое, тем более что оно прошло. Но сегодня существовать в их тёплом стойле для меня невыносимо, потому что там со всех сторон пахнет смертью. Отец мой полон идей, и даже великих иногда. Но каждый, каждый раз что-нибудь да мешает их воплощать. Великое благоразумие, я полагаю, и дивный гений компромисса! На матери держится дом и очаг. Кто ещё пытается его держать, получает по пальцам. Однажды она просила отца вбить гвоздь, так за две минуты он услышал от неё двадцать советов и упреков, бросил молоток и ушёл. Илюша! Как я не хочу туда, если б ты знал. Обратно в трясину быта, в оковы рабства, в это кладбище надежд... всё равно что в склеп!

Илья вздохнул. Всё так, а что сделаешь?

– Ксюш, а что ты предлагаешь? Можно ещё к Андрею, он всё зовёт нас, но ты ж ведь не хочешь.

– Нет, нет, нет, только не к Андрею! – она вся всплеснулась. – Никогда!

– Но почему, букашка? По-моему, из того худшего, что есть, это лучшее... Вы что, поссорились?

– О, нет, – сказала она. – Хуже... Мы любим друг друга. Как кошка с собакой. Я его – как собака, а он меня – как кошка. Понимаешь, нет? Тебя кто-нибудь любил как кошка?

– Хм, – озадачился Илья. – Ну, разве только кошки... Нет, пожалуй, кошки меня не любят.

– Да, это точно, – сказала Ксюша. – Это точно.

Опять задумалась и пригорюнилась.

– Эй! А я как люблю, по-твоему? – спросил он, тихо потеребив её за рукав.

– Как человек, – не оставляя гореваний, рассеянно отвечала она.

– Ясно, – сказал он утешающим голосом, ничего особенно не подразумевая. – Собака – друг человека, угу?

– Да, – с неожиданным волнением повернулась она. – Да, я довольно невоспитанная собака, я люблю как пёс, и скучаю как пёс, и трушу как пёс, но там, где человек, там я друг человека до последнего клыка... Илья! Я не знаю, куда нам идти! Но я чувствую, что правильно будет бросить тебе эту школу, бросить мне институт, и уйти обоим куда глаза глядят, и оставить тут всё это – затхлое...

– Ксюша, но ведь так не делают! Куда это ты пойдешь, дитя малое? Бомжевать, что ли?

– Мы не рабы, – усмехнулась она. – Рабы не мы... Илья, я так устала бояться, я так устала от них зависеть, но вот когда мне становится всё равно и я начинаю их не бояться – оказывается, что мы должны обратиться к их помощи... Потому что все остальные каналы помощи, как нарочно, становятся обрезанными по разным причинам. А на улицу идти нельзя, на улице зима. А снимать жильё не получится, потому что денег нет, и у тебя нет сил их заработать, а я тоже не найду такую работу, чтоб заработать на жильё, у меня же нет ещё никакой профессии. Хоть ложись и умирай, да только нет ничего глупее, чем умирать на пустом месте. Какая-то полная безвыходность. Неужели нельзя взять и уйти, Илья, взять и уйти, автостопом, как угодно, куда угодно, только отсюда!.. Илья, а может быть, я одна уйду, а ты у Андрея поживёшь? Или ещё где-нибудь, ведь одному-то легче... Слушай, может, тебя в школе приютят где-нибудь в гардеробе? А ведь ты можешь даже устроиться работать ночным вахтёром! Всё равно ты по полночи тетради проверяешь. Ну, или просто попроситься. А я уйду, я уйду в поход. Или нет, я даже могу к девчонкам в общагу притереться. Там гоняют таких посетителей, но можно как-то изловчиться...

– Слушай, не паникуй. Ты говоришь полные глупости. Придёт лето, кончится моя школа, уеду на заработки, а там отдышимся, оживём, оглядимся. Претерпевший до конца – спасён будет.*

– Было бы во имя чего терпеть, Илюша... Да что там...

Она встала на шатком диване и на минутку опять открыла форточку.

– Звёзд не видно. Опять звёзд не видно!

Он коснулся её ноги – маленькая, ледяная ножка. Маленькая, а поставь её на горном склоне, поручи ей жизнь человеческую и посмотри, как будет она стоять рядом с большими жилистыми лапами...

– Ксюша, иди ко мне. Пожалуйста, иди ко мне. Будем смотреть на огонь, и я почитаю тебе стихи о звёздах. Иди сюда, ты мне очень нужна.

– Я тебе нужна? – удивилась она, забралась к нему под одеяло. Холодная, холодная...

– Ну, не тормоши меня. Илюша, я ещё не всё сказала. Первое условие для нашей свободы они уже выставили. Первое условие из тысячи, на которых они даруют нам эту комнату.

– Какое же?

– Пустячок. Разве можно пустить в дом постороннего проходимца? Они требуют, чтобы я вышла за тебя замуж. Что ты улыбаешься? Думаешь, это штампик в паспорте? Э, нет! Это трёхметровая фата, кафе, пятьдесят штук родственников. Это засаленные копейки, которые тебе кидают под ноги, и ты их подбираешь, а тебе наступают на пальцы. Это невеста, которую ты должен украсть со шкафа и выкупить её туфельку, гоняясь за роднёй. Это крики «горько», после которых...

– После которых кто-нибудь у меня на всю жизнь наестся сгущёнки. Какая пошлость, не продолжай.

– Нет, я продолжу! Это пятьдесят деньрожденных застолий в год, объединенных только едой. Это пятьдесят открыток на новый год, где ты будешь писать затасканную дребедень про счастье, здоровье и богатство. А потом мама, как опытнейший гинеколог города, будет заботиться о нашем здоровье с удвоенной силой. Ведь она хочет, чтоб я была счастлива, и ни перед чем не остановится, чтобы этого добиться!

– Шшш... – сказал Илья.

– Что?

– Положись на моё мужское плечо... Да положись же, тебе говорят... вот так-то лучше. А теперь закрой глаза и вспомни, как шумят сосны в ночной тишине. Погода ясная-ясная, только ветер сильный, а мы забираемся в спальник и ночуем у тлеющего костра. Потому что – открылась бездна, звёзд полна, звездам числа нет, бездне дна...*

– Ироды, вы когда-нибудь выключите газ? – крикнула Ирина Филипповна. Илья привстал на локте, щелкнул ручкой плиты. Погас голубой огонёк.

– Так вот, букашка, далеко-далеко, на самой высокой горе, там, куда не смеют забираться тучи...

– Изысканный бродит жираф*, – вставила Ксюша.

Он заглянул в её глаза, понял, что он её не утешит, и замолчал.

Но почему она так бежит от этих родственников? Какая-то блажь. Подумаешь, полгода. Мало ли с кем приходится жить. Небось лучше с родственниками, чем в прокуренной общаге. Полгода, и всё. Она и не заметит, как пройдут эти полгода...

Назад в раздел