Глава 3. Выбор

В школе было событие: на переменке Тоня Булкина вдруг отбросила ручку в сторону и всхлипнула.

– Ты чего? – спросила я.

– Предки... не хотят покупать мне новую шубку, а эта уже износилась! – пожаловалась Тоня. – Говорят, на следующий год. Ну как мне им объяснить?

Мне снова подумалось: Тонька страдает без новой шубки, а ведь могла бы радоваться сегодняшней пятерке! Даже было ее не жалко, как раньше. Чего хнычет? Но все-таки я не могла быть счастливой, когда рядом со мной плакала Тонька. После уроков я попыталась объяснить ей все, что узнала вчера. Но Булкина ничегошеньки не поняла: то ли это так сложно, то ли я неважно объясняю. Или ей тоже нравилось быть несчастной и ее тоже сердило, что ей нечего возразить?

Когда я вернулась домой, Гелий сидел во дворе за доминошным столиком и писал свою новую работу на дому. Я рассказала ему о Тоньке и заявила, что она мешает мне радоваться.

– Тогда помоги ей, – ответил Гелий, не отрываясь от своих бумаг.

– Но как? Денег на шубу у меня нет, а понять она ничего не смогла!

– Не захотела, – уточнил он. – Тогда ничего не поделаешь. Не обращай на нее внимания.

– Но Тонька – моя подруга!

– Вот они, беды от друзей... Оля, видишь, я работаю.

– Но я хочу помогать людям! Я хочу делать добро! – сказала я. – Научи меня, ты ведь наверняка умеешь!

– Хорошо, идем, научу, – он рассерженно собрал бумаги, бесцеремонно всунул их в мой ранец и зашагал со двора.

– Куда мы идем? – поинтересовалась я, торопясь за ним.

– Помогать людям, – Гелий обернулся. – Ты же сама просила.

– Ладно, – кивнула я, – ты мне вот что скажи. Я еще вчера хотела спросить. Как ты все успеваешь? Ты работаешь так много.

– Когда ты начинаешь что-то делать, – ответил Гелий, – у тебя обязательно появятся на это силы. Если ты начинаешь лежать в кровати, из тебя получается больной и слабый человек. Если начинаешь бегать по утрам, получается спортсмен. Сначала ты делаешь это через силу: трудно бегать и болят ноги, а лежать в кровати очень скучно и охота встать. Потом все вокруг подстраивается под твои ритмы.

– Где доказательства? – потребовала я.

– Практические, – ответил он. – Попробуй, увидишь.

– А откуда берутся дополнительные силы? – не унималась я.

– Все просто: космос посылает тебе столько энергии, сколько ты реально затрачиваешь, – рассеянно проговорил он.

Это было уже что-то новое! Космос и энергия.

– Ага, еще добавь: на моем родном Марсе… – сказала я.

– Все мы инопланетяне... – Гелий задумчиво глядел в небо. – Нет, надо было сначала тот абзац вперед поставить, а потом… – он спохватился, тряхнул головой и пробормотал:

– Да, извини… О чем то бишь мы? А, да, вот я спросить хотел: что ты делаешь, когда тебе плохо?

– Ну... плачу, – я немного удивилась.

– А я смеялся. Когда был маленький. Специально смеялся. Сначала мне было страшно противно, что я так делаю, и было очень трудно. Однажды я решил: все, не буду я больше изображать из себя весельчака. Заплакал. И мне это сразу надоело. Хотелось опять смеяться. А теперь мне почти никогда не бывает плохо. Сразу с собой справляюсь. Я привык радоваться... и все вокруг подстроилось под мои ритмы, – закончил он, остановившись.

Мы пришли к детскому дому.

– Сейчас ты будешь учиться помогать людям, – оповестил Гелий, подошел к загородке, у которой стояло четверо малышей, и вынул из кармана баночку мыльных пузырей.

– Привет! – подмигнул он. – Ловите! – и начал выдувать разноцветные пузатые шарики. Ребята обрадовались и стали наперегонки ловить их. Потом нас увидели другие малыши и тоже сбежались посмотреть. Гелий давал им всем по очереди попробовать выдуть пузырь. После того, как ребят стало много, Гелий убрал баночку обратно в карман, извлек оттуда какие-то штучки и стал показывать с ними фокусы. Особенно веселил малышей маленький резиновый мишка, который не хотел сидеть в руке, выскакивал из нее и перелетал через загородку прямо к ребятам.

Подошла воспитательница, поглядела, посмеялась и пригласила нас:

– Что ж вы снаружи стоите? Заходите.

Попав к ребятам, Гелий разошелся вовсю: развесил свой плащ на каком-то сооружении из труб и принялся играть в индейцев. Я стояла и смотрела.

– Откуда он? – спросила воспитательница, любуясь игрой.

– Приезжий, – ответила я. – Он раньше тоже жил в детдоме.

К нам подошла маленькая девочка и глядела на нас снизу вверх.

– Что ты, Юлечка? – спросила ее воспитательница. – Почему ты не идешь к ребятам?

– Я не хочу быть индейкой.

– Индианкой, – поправила женщина. – А почему?

– Потому что он уйдет и не вернется, а я буду скучать, – сказала Юля. И пошла от нас.

Я догнала ее, присела и спросила – даже не знаю, что на меня нашло:

– Давай дружить. Меня зовут Оля.

– Я не могу с вами дружить, – Юля поглядела куда-то вбок. – У вас есть дом. А у меня нет.

– У дяди Гелия тоже нет дома, – сообщила я. – Он бродяга. Пошли играть?

– Ладно, – согласилась она, и мы направились к индейскому вигваму. Сначала нас приняли за врагов и обстреляли невидимыми стрелами, меня даже ранило, а потом мы стали полноправными индейцами. Только моя рана стала заживать, как на нас напало другое индейское племя. Битва снова кончилась перемирием, никто не пострадал, но когда все лезли в вигвам, Гелий наступил на отравленную стрелу и погиб.

– Вот так кончаются войны даже после перемирия, – говорил он после. – Дух войны, как цепкий паучок, ищет жертвы, чтобы насытиться. И если вы позвали его, он никогда не уйдет голодным. Так что лучше навсегда позабыть его имя.

Когда ребят уводили, Юлька попросила:

– Приходите еще. Мы будем ждать. Даже если вы забудете.

Обняла Гелия за ногу – и убежала.

Гелий облачился в плащ. Усмехнулся:

– Теперь ты знаешь, как можно... делать добро?

Он зашагал по улице, сосредоточенный и непонятный. Наверное, он думал о своем детстве.

– Ты часто так делаешь? – спросила я его. – Откуда у тебя в карманах эти вещи?

– Да все от цыгана того веселого. Он умер, а это вот мне досталось.

– Извини, я не знала, – тихо произнесла я.

– А я по-другому отношусь к смерти, – выдал Гелий. – Для меня это – переход в другой мир.

– Ты веришь в жизнь после смерти?

– Да. Но знаешь, суть даже не в этом. Допустим, когда человек умирает – это горе для тебя, если ты его любишь. И что, ты всю жизнь будешь жить в горе? От этого он не оживет, правильно? Хорошего из этого горя извлечь нельзя. Зато ты приносишь человеку страдания. Неважно, что этот человек – ты сам.

Я молчала.

– И вообще, знаешь что? – продолжал он. – Вот сколько раз видел. Человека хоронят, и все по очереди рыдают. Потом идут кушать. По крайней мере у половины людей на лице в этот момент скорбного выражения не найдешь! А когда справляют сорок дней, все уже веселятся в открытую, за застольными разговорами почти и не вспоминая об умершем, только в тостах или чем-нибудь подобном. Зато стоит о нем заговорить, вот как сейчас, сразу – скорбная маска: «Извини, я не знал».

– Ты жестокий, – сказала я. – Ты можешь говорить о больных и о мертвых с пренебрежением, ты смеешься над чужим горем... Конечно, может быть, ты и знаешь какую-то истину, перед которой все мы ничтожества и наши проблемы мелки, но ведь было время, когда ты не знал своей истины и был таким же, как мы.

– Стоит мне чуть-чуть высказать свое мнение, как на меня сразу нападают, – невесело ответил Гелий. – Пожалуйста, могу и молчать.

– Ну вот, почему сразу – молчать… Послушай, у тебя столько престранных мыслей в голове, почему ты не как все?

– Когда человек все время один, у него предостаточно времени, чтобы думать. Это как Зальтен – автор «Бемби» – сказал: «Одинокий путник идет дальше других».

– И тебе никогда не хотелось иметь спутников на твоей дороге?

– Да чего там, хотелось, конечно, – сказал он. – Но тут уж каждый делает свой выбор, как ему жить. А то тебе как в сказке: подавай сразу и кувшинчик, и дудочку.

Мне снова стало его жалко. Гелий понял это.

– Не забывай, что я самый счастливый в мире, – напомнил он.

Мне показалось, что в этот момент он говорил неискренне. Хотя, конечно, я многого не знаю и могу ошибаться.

Назад в раздел